будто паразиты, и чьи представления о здешних комнатах, туннелях и переплетениях столь разительно отличаются между собой, что вполне понятно — на то есть множество причин.
Бофф, толстый и красный, энергично плескался в своей ванне и пытался вообразить себе каменное чудовище, которое окружало его со всех сторон. Сидя в воде, он, как обычно во время купания, размышлял обо всех этих помещениях, смутно осознавая, что поверхность земли, расположенная в сотнях футов наверху, давит на него миллионами тонн камней, земли и породы. Он был в дурном настроении. Чертов Вокансон назвал его, Боффа, «слабым звеном»! Да кем бы он сам был без него, императора зрелищ, кормчего иллюзий?! Бофф закончил омовение, разбрызгивая и вспенивая воду, затем вынырнул и насухо вытер свою тушу, от которой в холодной комнате шел пар. Вокансон раздражал Боффа, как чесотка, от которой не избавиться и о которой нельзя ни на минуту забыть. Все его великолепные театральные действа, его спектакли и спиритические сеансы, прекрасно задуманные, спланированные, отрепетированные и поставленные, зависели от изобретательности другого человека — этого самого Вокансона с его механическими ухищрениями. Бофф нуждался в машинах и механизмах, а время от времени и в актерах (впрочем, эти последние, которые не могли толком ни двигаться, ни говорить, всегда отнимали что-то от его замыслов, так что он постоянно напоминал себе, что любое великое произведение искусства требует победы над сопротивлением материала). Бофф! Он с удовлетворением посмотрел на свое отражение в зеркале. Он-то никогда не допускал ошибок, не то что другие.
Позади него на столе располагались его модели и макеты, маленькие купы деревьев, изготовленные вручную из губки и проволоки, фигурки из глины, механизмы Вокансона, склеенные из спичек и бечевок. Как он посмел назвать Боффа слабым звеном, если не кто иной, как Бофф, был создателем этого плана? Но Вокансон и не думал им восхищаться. Вокансону он не нравился, а Ка де Лиль — тот и я вовсе его ненавидел. И это отражалось на его таланте, как всякий гений, он был раним, он нуждался в признании и в восхищении, а его талант служил бездарям, не понимающим искусства, да еще этот Ле Мара шныряет вокруг, словно машина для убийства, и пещеры, эти ужасные пещеры, он ненавидел их, он едва их выносил, здесь было слишком страшно. Но что делать! Бофф с нежностью похлопал себя по животу и стал одеваться. В полной экипировке у него был весьма представительный вид, ноги, пожалуй, немного тонковаты, но ничего, они еще вполне послужат. Он подошел к столу и постоял, любуясь миниатюрным поместьем и садом, лужайкой (из натянутой байки), площадкой, поросшей низким кустарником (крашеная свиная щетина, воткнутая в папье-маше), деревьями и главным украшением — погребальным костром, на котором женщина будет сожжена в непереносимых мучениях, переживая невообразимую агонию, для продления которой еще хоть на пару минут даже гениальность Боффа не могла изобрести средств.
То, чем занимается сейчас Вокансон, будет установлено тут, за деревьями. Толстый палец легонько прижал лиственный навес, намечая место. Отсюда поднимется ослепительная вспышка расплавленного страдания, здесь она повернется и низвергнется, будто с небес, на незадачливую женщину, прямо внутрь ее плоти. Это будет великолепнейшее зрелище из всех возможных, оно создает впечатление неизбежности, свойственной только Богу.
Бофф погладил промежность, которая начала набухать от возбуждающих образов, затем переключил свое внимание на дом, из которого выйдет мальчишка. Его палец обозначил путь через лужайку, продрался сквозь деревья и вышел к месту огненной казни. Одновременно он мысленно обдумывал способы заманиваний и отвлечений, разработанных им с целью привести мальчишку к нужному месту в, нужное время, чтобы он сыграл там отведенную ему роль свидетеля и (в этом его заверил предводитель) косвенного участника. Пространство вокруг места сожжения Бофф представлял себе в виде своеобразного трона, на который можно было бы посадить этого мальчишку-короля, чтобы он одновременно наблюдал и находился под наблюдением. Бофф бросил быстрый взгляд на лежавшую сбоку книгу, открытую там, где шел рассказ об огненном зачатии Персея, о мифическом посещении девственницы Зевсом-тучегонителем, обрушившимся на нее коварным ливнем, золотым дождем. Разумеется, там будет настоящая бронзовая яма, и конечно, нужно подумать и о женщине, хотя активного участия от нее и не потребуется… Но больше всего Боффа волновал мальчишка. Его действия, конечно, невозможно отрепетировать, неизвестно, как он поведет себя, как бы не оказал сопротивления замыслу, хм-м. Но Бофф уже все продумал, все запасы времени, возможные препятствия, противовесы и предполагаемые столкновения, чтобы направить его куда следует, хотя свободу передвижения ему придется оставить… Что ж! Пускай и у скептиков будет пища для размышлений. Бофф отошел от стола и полюбовался издали своим созданием. Столько было мелких, так сказать, закулисных трудностей — но он для всех нашел решение! Конечно, он отдавал должное и грубой силе вокансоновских механизмов. Кран, безусловно, был удачен, и заводные собаки тоже хороши, замечательные штуковины.
Бофф собрал свои планы и подумал об остальных семерых — нет, Жак во Франции, значит, их будет шестеро, — как они изумятся, как будут поражены его умом и талантом, как взволнованно будут обсуждать самые уязвимые места (все эти их возражения
Путь Боффа во внутренних пустотах Зверя занимал без малого час, хотя охватывал лишь небольшой срез окаменевшего корпуса. Отчасти это объяснялось извилистостью переходов, отчасти — величиной пещеры, простиравшейся от легкого, поверхность которого вдобавок была сплошь усеяна рытвинами и ухабами, до грудной клетки. Но главное, конечно, были размеры. Если бы все они ввосьмером собрали свои знания в одно идеальное представление, может быть, им удалось бы оценить истинные масштабы Зверя. Но в одиночку у них не было никаких шансов. Ведь дело было не только в длине — хотя тело Зверя простиралось от точки восточнее Ладгейта дальше, чем за Хеймаркет, что было немалым расстоянием. Нет, дело было еще и в толщине — вернее, глубине. Никто из восьмерых ни разу не проникал в самые нижние катакомбы. То, что все эти пустоты в нескольких точках имеют выход на поверхность, было хорошо известно, но на какую глубину уходит их убежище — этот вопрос, хотя и не имевший для них практической ценности, преследовал их своей неразрешимостью, словно вслед за утверждением принципа конечности неизбежно должен был последовать процесс измерения. Кроме того, имелась проблема воды.
Близкое соседство с Темзой было очевидным фактом, но с ним мирились как с неизбежностью. Наиболее уязвимые места укрепляли разными строительными ухищрениями вроде контрфорсов и глиняных затычек. Но не это было главное. Проблема воды, была связана с глубиной — вот в чем дело. Когда Бофф выпустит воду из ванной прямо на пол, она соберется в углах, подмочив мебель как обычно, затем немного постоит и начнет стекать… Но куда? Вот в чем был вопрос. Зверь был совершенно, сверхъестественно сухим, абсолютно и полностью обезвоженным. Не было ни единой поверхности, на которой могла бы собираться вода, ни единого скрытого в недрах резервуара, ни водоотводных каналов, ни достаточно объемных масс пористого камня, способного впитывать воду. Куда же она девалась? По-своему этот вопрос занимал каждого из восьмерых, но всех одинаково тревожила связанная с этим другая, более волнующая проблема. Что находится внизу, под Зверем? Под городом лежал слой почвы, под почвой — Зверь, но что под Зверем? Подземное море? Бездна? Дать уверенный ответ не мог никто, и эта неуверенность терзала всех восьмерых постоянным страхом того, что самая жизнь их утратила основание или, хуже того, может утратить его в любой момент. Не фатализм, а подавленная истерия — вот что представляло собой то неестественное спокойствие, в котором все они пребывали. Куда же все-таки уходит вода? Никто из них не знал. И каждый размышлял над этим.
Предводитель облекал эти раздумья в сложные теологические рассуждения о природе зла, разглагольствуя о хаосе и самоуничтожении, о ненависти вообще и о ненависти к себе, в которой зло нагромождается все тяжелее, чернее и гуще, пока однажды не обрушится само в себя, так что в конце концов от него не останется ничего, кроме текучих контуров, которые никогда полностью не рассеются. Он считал, что именно это в буквальном смысле и произошло там внизу, под Зверем: глубоко в недрах земли зло накапливалось до тех пор, пока вся эта прогнившая масса не была сметена в одночасье подобно тому, как мина, подведенная сапером, подрывает основания конструкции и целое здание со своими тайными
