футов, но точного подтверждения этой информации адресант не мог привести. Третий адресант изучил Гибралтарский пролив и прислал запутанную схему морских течений. Просмотрев с десяток подобных писем, Ламприер получил более подробное, но куда менее ясное представление о занятиях своего отца. Остальные письма он даже поленился вынимать из конвертов.
Среди этих писем, вероятно, случайно затесалось письмо без конверта. Даже не письмо, а черновик письма. Аккуратный почерк, который Ламприер мгновенно узнал, был обезображен многочисленными перечеркиваниями и исправлениями. Изо всех писем в пачке это было единственным, которое написал его отец. Прочитав первое предложение, Ламприер снял очки, протер их и снова нацепил на нос. Дочитав первый абзац, он заглянул в конец письма, чтобы проверить подпись. Потом он встал, подошел, к столу, уселся и продолжал читать. Несколько раз он прерывался и глубоко вздыхал. Дочитав письмо до конца, сын понял, что совершенно не знал своего отца. Письмо это гласило:
«Моя драгоценная Марианна!
Когда я пишу тебе эти строки в номере гостиницы Саутгемптона, я сознаю, что одновременно являюсь твоим мужем и предавшим тебя человеком. Больше всего на свете хотелось бы мне, чтобы я мог быть лишь этим последним, но это невозможно. Я — и тот, и другой.
Итак, это тебе уже известно, жена моя, хотя ты не знаешь, где и когда произошло мое предательство и как оно совершилось. Почему это случилось, я не могу понять до сих пор, но все остальное я поведаю тебе, дабы ты могла судить меня, как посчитаешь нужным, когда тебе станут известны все обстоятельства этого происшествия. Я расскажу тебе все с полной откровенностью, хотя знаю, что боль, которую ты испытаешь, будет для меня невыносима. Писать об этом поистине мучительно. Но я сделаю это. Я перед тобой в вечном долгу. Это случилось в Париже, когда мы с Джейком спустили все мои деньги, вложив их в бумажную фабрику (ну и дурацкая же затея!). В последний день нашего пребывания в Париже мы приобрели эту фабрику и весь день отмечали это событие. Мы изрядно выпили в одном ресторанчике—у Пюи (я не уверен, Марианна, что тебе хочется знать все эти подробности, но я должен рассказать тебе все). Ты знаешь, что это было в декабре 1769-го. За этим днем последовала ночь, более странная даже, чем я в состоянии описать.
Когда мы вышли из ресторанчика, я был в приподнятом настроении, а Джейк был угрюм, как всегда после выпивки. Шел дождь. Мы двигались по улице Сен-Мартен, потом пересекли площадь, которую французы называют Рынком Невинных, и слегка заплутались в переулках. Когда мы уже уходили с рыночной площади, Джейк обернулся и заметил, что вдали под дождем стоит какой-то человек. Он был достаточно далеко от нас, но я разглядел его, хотя был нетрезв. Я хотел разыскать Сену, но Джейк затащил меня в винный погребок, где мы выпили горячего вина с гвоздикой — еще два стакана. Потом в погребке появился тот человек, которого мы видели на рыночной площади; судя по всему, это был индус. Я показал его Джейку, и он почему-то очень испугался. Марианна, тебе может показаться, что я хочу оттянуть свое признание в самом главном, но я клянусь, что все это связано. Эти события стали причиной того, что последовало за ними; прости меня, если можешь. Итак, мы с Джейком убежали из погребка в страшной спешке. Почему — я не знаю. Дождь стал еще сильнее. Джейк был крайне взволнован, он буквально тащил меня по улицам. Я был изрядно пьян и почти ничего не соображал. Потом Джейк сказал мне, что индус хотел напасть на нас, но с чего он это взял, до сих пор остается для меня загадкой. Джейк искал, куда бы нам спрятаться, но все двери были заперты и окна темны. Я помню, как мы бежали по улицам. Я спотыкался и бранился, и индус, кажется, бежал за нами по пятам. Так мы и добрались до «Красной виллы». Это было нашим спасением. Я промок с головы до ног, меня шатало от выпивки. Теперь, когда я пишу тебе эти строки, жена моя, я могу припомнить лишь немногое из происходившего в ту ночь. Эта «Красная вилла» имела дурную репутацию, короче говоря, это был дом терпимости, и тамошняя Мадам приняла нас за клиентов, хотя в действительности нам нужно было только укрытие. В салоне прогуливались женщины, работающие в этом заведении. Я хорошо запомнил, как ярко горел огонь в камине. Было очень тепло. Я выпил еще пару стаканов. Следующее, что я помню, хотя и не очень отчетливо, как мы поднимались по лестнице на второй этаж с какой-то женщиной, которая назвалась «графиней». Что было потом, я не могу вспомнить. Наутро Джейк разбудил меня и увел из этого заведения. Женщина куда-то исчезла, и у меня не осталось никаких воспоминаний о том, чем мы с ней занимались. Правда ли, что индус гнался за нами, и куда он делся, я не знаю и поныне.
Конец истории тебе известен; последствия этой ночи настигли меня на Джерси, в моем собственном доме. Деньги, которые я регулярно посылал, должны были полностью обеспечить ребенка или, может быть, их обеих. Что касается этой женщины, то на том все и завершилось. Я никогда не видел этого ребенка, Марианна, и, никогда не захочу его увидеть. Вот я сижу в этой комнате, покрытый позором, вина за который лежит целиком лишь на мне. Ах, если бы я только мог смыть его с себя, но это невозможно. Если ты не захочешь меня больше видеть, я останусь здесь. Я не могу просить тебя забыть о моей вине, но умоляю простить меня, если можешь.
С любовью к тебе, твой муж, Шарль».
Конечно, она простила его. Шарль вернулся к жене, полный раскаяния и преображенный, а теперь он вернулся и к своему сыну, преображенный еще раз. Образ Шарля Ламприера — изменника развеялся полностью, когда Джон дочитал письмо, обнаружившее перед ним злосчастного изменника, любящего мужа, испуганного человека, одинокого и затерянного в чужом городе. Вдобавок Ламприер не мог не заметить некоторого комизма в том, как его отец со своим другом спасались бегством от индуса, как они плутали по улицам под дождем и оказались неожиданно в борделе. Ламприеру это чем-то напомнило дни, когда он ходил в Поросячий клуб. Септимус тащил его точно так же, как девятнадцать лет назад Джейк тащил его отца. Кроме того, он понял, несмотря на краткость упоминания об этом, что у Шарля остался ребенок, затерянный где-то в трущобах Парижа, его собственный брат или сестра. Однако, несмотря на это открытие, Ламприер продолжал ощущать себя единственным сыном своего отца, словно тот, другой, существовал лишь в абстрактном плане или был просто выдуман «графиней», чтобы вытянуть деньги из Шарля. Да, конечно же, деньги. Видимо, именно эти денежные переводы и открыли Марианне измену мужа. Ведь она вела все счета. Ламприер быстро пролистал оставшиеся бумаги. Да, так и есть. Квитанции и уведомления о вручении, «получено мадам К., 43, Виль-Руж, Рю-Бушер-де-Дю-Буль, Париж», — целая связка бумаг, месяц за месяцем, год за годом. Ламприер подумал, что со стороны отца было по меньшей мере наивным пред — ¦ полагать, что мать не обнаружит этих квитанций. Да, он вел себя так, словно в глубине души даже хотел, чтобы она их нашла.
В его матери как будто отражались некие особенности специфической жизни на острове, на котором она родилась и где жили ее предки. В ней угадывались очертания щедрой и безоглядной материнской и супружеской любви. Но когда мать что-то вынуждало покинуть их пределы, она превращалась в разъяренную фурию, непокорную, как морская стихия. Ламприеру приходилось видеть это не слишком часто, но он помнил эти случаи весьма живо. Он представил себе, как отец пытается заглянуть в ласковые серо- голубые глаза жены и вместо них видит горящие гневом раскаленные угли… Тут он привычно сунул руку в карман… и застыл от ужаса. Потом он сел и вспомнил вечер среды, когда он распрощался с Пеппардом, вышел из его дома, остановился недалеко от подъезда и ощупал карманы. Он оставил на столе у Пеппарда медальон с лицом своей матери. Он хотел вернуться за ним, но не решился. Ламприер вспоминал, как он пришел к Пеппарду в тот день, когда его нашли мертвым. Он восстанавливал в памяти все мелочи. Если бы медальон все еще лежал на столе, мог бы он его заметить? Конечно. Стол был прямо перед ним. Значит, медальон кто-то взял. Переложил в другое место. Может быть, сэр Джон? Наверное, нет, сэр Джон говорил с другим человеком, что надо опросить тех, кто был здесь в среду. Значит, они не знали имени. Может быть, Пеппард сам убрал медальон со стола, спрятал куда-нибудь. Но все эти домыслы были только лишь попыткой уйти от очевидного факта: медальон взял убийца. Кому еще он мог понадобиться. Итак, медальон у того, кто убил адвоката, а на медальоне написана фамилия — Ламприер. Джон с ужасом вообразил, как холодные глаза убийцы всматриваются в лицо и в надпись под ним.
Стоп, стоп! — остановил он себя. Ведь если он, Ламприер, то есть владелец соглашения, вывел убийцу на Пеппарда, то это значит, что его самого засекли еще раньше. На нем уже стояла метка. Но он был лишь разносчиком заразы: страдали только те, с кем он соприкасался. Тут Ламприеру вспомнилась первая ночь, которую он провел в этой комнате, когда ему представлялось, как взмывает в небо, взывая о мести, дух его отца, посылая знаки бедствия, дабы сын увидел скверну своей собственной души. От него шли ядовитые испарения! Ибо, несмотря на писание словаря, своей магией изгоняющее навязчивых демонов, демоны эти
