позвольте мне только на минутку спрятать лицо в вашем платье и поплакать, потому что вы были для меня лучше отца… лучше матери… братьев, сестер и друзей!..
Ну, он поплакал, и я тоже, и нам обоим полегчало.
С того времени он крепко держал свое слово, всегда был весел, послушен, и даже когда мы с майором повезли его в Линкольншир, он был самый веселый из всей нашей компании, что, впрочем, очень естественно, но он, право же, был веселый и оживлял нас, и только когда дело дошло до последнего прощанья, он сказал, печально глядя на меня: «Ведь вы не хотите, чтобы я очень грустил, правда, бабушка?» И когда я ответила: «Нет, милый, боже сохрани!» — он сказал: «Это хорошо!» — и убежал прочь.
Но теперь, когда мальчика уже не было в меблированных комнатах, майор постоянно пребывал в унынии. Даже все жильцы заметили, что майор приуныл. Теперь уже не казалось, как прежде, что он довольно высок ростом, и если, начищая свои сапоги, он хоть капельку интересовался этим занятием, и то уже было хорошо.
Как-то раз вечером майор пришел в мою комнатку выпить чашку чаю, покушать гренков с маслом и прочитать последнее письмо Джемми, полученное в тот день (письмо принес тот же самый почтальон, и он успел состариться, пока разносил почту), и видя, что письмо немного оживило майора, я и говорю ему:
— Майор, не надо унывать.
Майор покачал головой.
— Джемми Джекмен, мадам, — говорит он с глубоким вздохом, — оказался более старым дурнем, чем я думал.
— От уныния не помолодеешь, майор.
— Дорогая моя миссис Лиррипер, — говорит майор, — можно ли помолодеть от чего бы то ни было?
Чувствуя, что майор берет надо мною верх, я переменила тему.
— Тринадцать лет! Тринадцать лет! Сколько жильцов въехало и выехало за те тринадцать лет, что вы прожили в диванной, майор!
— Ха! — говорит майор, оживляясь. — Много, мадам, много.
— И, кажется, вы со всеми были в хороших отношениях?
— Как правило (за некоторыми исключениями, ибо нет правил без исключений), как правило, дорогая моя миссис Лиррипер, — говорит майор, — я имел честь быть с ними знакомым, а нередко и пользоваться их доверием.
Пока я наблюдала за майором, который опустил седую голову, погладил черные усы и снова предался унынию, одна мысль, которая, наверное, искала, куда бы ей приткнуться, каким-то образом попала в мою старую башку, извините за выражение.
— Стены моих меблированных комнат, — говорю я небрежным тоном (потому что, видите ли, душенька, когда человек в унынии, говорить с ним напрямик бесполезно), — стены моих меблированных комнат могли бы много чего порассказать, если б умели говорить.
Майор не пошевельнулся и слова не вымолвил, но я видела, как он плечами — да, душенька, именно плечами! — прислушивался к моим словам. Я своими глазами видела, что плечи его были потрясены этими словами.
— Наш милый мальчик всегда любил сказки, — продолжала я, словно говоря сама с собой. — И, мне кажется, этот дом — его родной дом — мог бы когда-нибудь написать для него две-три сказки.
Плечи у майора опустились, дернулись, и голова его выскочила из воротничка. С тех самых пор как Джемми уехал в школу, я не видела, чтобы голова майора так выскакивала из воротничка.
— Нет спору, что в промежутках между дружескими партиями в криббедж и прочие карточные игры, дорогая моя мадам, — говорит майор, — а также потягивая из того сосуда, который во времена моей юности, во дни незрелости Джемми Джекмена, назывался круговой чашей, я обменивался многими воспоминаниями с вашими жильцами.
На это я заметила — и, сознаюсь, с самой определенной и лукавой целью:
— Жаль, что наш милый мальчик не слышал этих воспоминаний!
— Вы это серьезно говорите, мадам? — спрашивает майор, вздрогнув и повернувшись ко мне.
— Почему же нет, майор?
— Мадам, — говорит майор, завернув один обшлаг, — я запишу все это для него.
— Ага! Теперь вы заговорили! — восклицаю я, радостно всплеснув руками. — Теперь вы перестанете унывать, майор!
— Начиная с сегодняшнего дня и до моих каникул, то есть каникул нашего милого мальчика, — говорит майор, завернув другой обшлаг, — можно многое сделать по этой части.
— Не сомневаюсь, майор, потому что вы человек умный и много чего повидали на своем веку.
— Я начну, — сказал майор и опять стал как будто выше ростом, — я начну завтра.
И вот, душенька, майор за три дня сделался другим человеком, а через неделю снова стал, самим собой и все писал, и писал, и писал, а перо его скребло, словно крысы за стенной панелью, и не могу уж вам сказать, то ли у него много нашлось о чем вспомнить, то ли он сочинял романы, но все, что он написал, лежит в левом, застекленном отделении книжного шкафчика, который стоит прямо позади вас.
Глава II О том, как диванная добавила несколько слов
Имею честь представиться: моя фамилия Джекмен. Я горд, что имя мое сохранится для потомства благодаря самому замечательному мальчику на свете (его зовут Джемми Джекмен Лиррипер) и благодаря моему достойнейшему и высокочтимейшему другу миссис Эмме Лиррипер, проживающей в доме номер восемьдесят один по Норфолк-стрит, Стрэнд, в графстве Мидлсекс, в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии.
Не моему перу описать тот восторг, с каким встретили мы нашего дорогого и необыкновенно замечательного мальчика по его прибытии на первые его рождественские каникулы. Достаточно будет отметить, что, когда он влетел в дом с двумя великолепными наградами (за арифметику и примерное поведение), мы с миссис Лиррипер в волнении обняли его и немедленно повели в театр, где все трое получили восхитительное удовольствие.
Не для того, чтобы воздать должное добродетелям лучшей из представительниц ее прекрасного и глубокоуважаемого пола (которую я, из уважения к ее скромности, обозначу здесь лишь инициалами Э. Л.), присоединяю я этот отчет к пачке бумаг — от которых наш в высшей степени замечательный мальчик был в таком восторге, — прежде чем снова убрать их в левое, застекленное отделение книжного шкафчика миссис Лиррипер.
И не для того, чтобы навязывать читателю имя старого, чудаковатого, отжившего свой век, неизвестного Джемми Джекмена, некогда (к своему умалению) проживавшего в меблированных комнатах Уозенхем, но вот уже много дет проживающего (к своему возвышению) в меблированных комнатах Лиррипер. Соверши я сознательно поступок столь дурного тона, это поистине было бы самопревозношением, особенно теперь, когда это имя носит Джемми Джекмен Лиррипер.
Нет, я взял свое скромное перо, чтобы составить небольшой очерк о нашем поразительно замечательном мальчике, стремясь, в меру малых своих способностей, нарисовать приятную картинку душевной жизни милого мальчика. Эта картинка, быть может, заинтересует его самого, когда он станет взрослым.
Первый по нашем воссоединении святочный день был блаженнейшим из всех дней, какие мы когда- либо проводили вместе. Джемми не мог помолчать и пяти минут кряду, кроме как в то время, когда был в церкви. Он говорил, когда мы сидели у камина, он говорил, когда мы гуляли, он говорил, когда мы снова сидели у камина, он не переставая говорил за обедом, отчего обед казался почти таким же замечательным, как сам Джемми. Это весна счастья расцветала в его юном, свежем сердце, и она оплодотворяла (да позволено мне будет употребить столь малое образное выражение) моего высокочтимого друга, а также Дж. Дж., пишущего эти строки.
Мы сидели втроем. Обедали мы в комнатке моего уважаемого друга, и угощали нас превосходно. Впрочем, все в этом заведении — и чистота, и порядок, и комфорт, — все всегда превосходно. После обеда наш мальчик уселся на свою старую скамеечку у ног моего высокочтимого друга, причем горячие каштаны и стакан хереса (поистине отличнейшее вино!) стояли на стуле, заменявшем стол, а лицо мальчика пылало
