— Браво! — крикнул Юджин, тоже вставая. — Или, ежели «Ату его!» более уместно, считай, что я крикнул: «Ату его!». Береги свои ноги, Мортимер, твоим сапогам нынче достанется. Если ты готов, я тоже готов, — надо ли говорить: «Пора вперед, рога трубят» и так далее?
— Неужели ничто не заставит тебя быть серьезным? — сказал Мортимер, улыбаясь вопреки своей озабоченности.
— Я всегда серьезен, но как раз в эту минуту я немножко взволнован тем, что южный ветер и облачное небо обещают нам славную охоту. Готов? Так. Мы гасим лампу, запираем дверь и выезжаем в поле.
Когда оба друга вышли из ворот Тэмпла на улицу, Юджин тоном любезного хозяина осведомился у Мортимера, по какому направлению ему хотелось бы начать гон?
— В районе Бетнел-Грина местность пересеченная и довольно затруднительная для бега, — сказал Юджин, — к тому же мы давно там не бывали. Что ты скажешь насчет Бетнел-Грина?
Мортимер согласился на Бетнел-Грин, и они повернули к востоку.
— Теперь, как только мы дойдем до кладбища при соборе святого Павла, — продолжал Юджин, — мы схитрим и замедлим шаг, и я покажу тебе учителя.
Однако оба они увидели его, еще не доходя до кладбища; он крался за ними один, в тени домов по другой стороне улицы.
— Теперь приготовься, — сказал Юджин, — я сейчас разовью скорость. Не приходило ли тебе в голову, что, если это продлится, дети Веселой Англии много потеряют в смысле образования? Учитель не может смотреть и за мной и за мальчиками вместе. Ну как, приготовился? Я пошел!
С какой скоростью он шел, для того чтобы загонять учителя, а потом как он топтался и мешкал, для того чтобы на иной лад испытать его терпение, какие странные пути он избирал ни для чего другого, как только для того, чтобы провести и наказать учителя; и как он изматывал его всеми уловками, какие только мог изобрести его изворотливый ум, — все это Лайтвуд отмечал, изумляясь тому, что этот беззаботный человек может быть таким предусмотрительным и что такой лентяй может так стараться. Наконец, когда третий час охоты был уже на исходе и Юджин опять загнал несчастного учителя обратно в Сити, он провел Мортимера по каким-то темным проходам на маленький квадратный дворик, быстро вывел его назад, и они почти наткнулись на Брэдли Хэдстона.
— Ты же видишь, я тебе говорил, Мортимер, — заметил Юджин вслух, с величайшим хладнокровием, словно их никто не мог услышать, — ты сам видишь, я же тебе говорил — терпит адские муки.
Для данного случая это было не слишком сильно сказано. Он был похож не на охотника, а на загнанного зверя; замученный, растерянный, с выражением обманутой надежды и всепожирающей ненависти на лице, с белыми губами, дикими глазами, встрепанный, истерзанный ревностью и злобой, мучимый сознанием, что все это в нем заметно и что они этому рады, он прошел мимо них в темноте, словно бледный призрак головы, повисшей в воздухе: лицо было настолько выразительно, что вся остальная фигура делалась совершенно незаметной.
Мортимер Лайтвуд был не особенно впечатлителен, но это лицо произвело на него впечатление. Он не один раз заговаривал об этом по дороге домой, и не один раз после того как они вернулись домой.
Оба они уже часа три лежали в постелях, каждый в своей комнате, когда Юджина наполовину разбудили чьи-то шаги, и он совсем проснулся, увидев, что Мортимер стоит рядом с его кроватью.
— Что-нибудь случилось, Мортимер?
— Ничего не случилось.
— Так с чего же тебе вздумалось бродить среди ночи?
— Никак не могу уснуть.
— Отчего же так, хотел бы я знать?
— Юджин, это лицо стоит у меня перед глазами. Не могу его забыть.
— Странно, — сказал Юджин с легким смешком, — а я могу.
И, повернувшись на другой бок, он уснул.
Глава XI
Во мраке
Брэдли Хэдстону не спалось в ту ночь, когда Юджин Рэйберн так легко перевернулся на другой бок и уснул; не спалось и маленькой мисс Пичер. Брэдли проводил бессонные часы, изводя самого себя, поблизости от того места, где сладко спал его беззаботный соперник; маленькая мисс Пичер проводила эти часы, поджидая возвращения властелина своего сердца и с грустью думая о том, что в жизни у него не все благополучно. Однако у него было гораздо более неблагополучно, чем это представлялось не хитро устроенной шкатулочке с мыслями мисс Пичер, где не имелось никаких темных закоулков. Ибо человек этот был настроен очень мрачно.
Он был настроен очень мрачно, и сам это знал. Более того, растравлял это настроение в себе с каким-то извращенным удовольствием, подобно тому как больной иногда расчесывает рану на собственном теле.
Связанный в течение целого дня школьной дисциплиной, вынужденный следовать обычной рутине педагогических фокусов, окруженный крикливой толпой школяров, по ночам он вырывался на свободу, словно плохо укрощенный дикий зверь. Днем он держал себя в руках, и ему доставляло радость, отнюдь не печаль, думать о том, что ему предстоит ночью, и о той свободе, которую он себе даст. Если бы великие преступники говорили правду — чего они, будучи преступниками, не делают, — они не часто рассказывали бы о своей борьбе с преступлением. Они не борются с преступлением, напротив, они поддаются ему. Они плывут против течения, стремясь достичь кровавого берега, а не оттолкнуться от него. Этот человек прекрасно понимав, что ненавидит соперника всеми злыми силами своей низкой души и что если он проследит его путь к Лиззи Хэксем, то это не принесет ничего доброго ни ей, ни ему в ее глазах. Все его усилия были направлены на то, чтобы увидеть, наконец, ненавистную фигуру рядом с Лиззи в ее убежище — и прийти в бешенство. И он хорошо знал, что сделает после того, как увидит их вместе, знал так же хорошо, как то, что мать произвела его на свет. Возможно, он не считал нужным часто напоминать себе ни о той, ни о другой хорошо известной ему истине.
Он знал также хорошо, что намеренно раздувает в себе гнев и ненависть и что ради самооправдания и в целях провокации позволяет издеваться над собой каждую ночь беспечному и дерзкому Рэйберну. Знал все это и тем не менее продолжал действовать в том же духе, с бесконечным терпением, трудом и настойчивостью, — так могла ли его мрачная душа не знать, к чему это ведет?
Растерянный, усталый и вне себя от ярости он остановился против ворот Тэмпла, когда они закрылись за Рэйберном и Лайтвудом, раздумывая, идти ли ему домой или оставаться на страже. Одержимый в своей ревности навязчивой идеей, будто Рэйберн посвящен в тайну, и едва ли не сам это затеял, Брэдли был уверен, что в конце концов одержит победу над Рэйберном, если будет все так же настойчиво преследовать его, как и раньше ему случалось преодолевать какую-нибудь школьную премудрость путем той же медленной и упорной настойчивости. Она уже сослужила хорошую службу ему, человеку быстро загоравшемуся страстью и медленно соображавшему, — и сослужит еще раз.
В то время как он стоял под чьей-то дверью, глядя на ворота Тэмпла, ему в душу закралось подозрение, что, быть может, Лиззи прячется там. Это было возможно и могло послужить поводом для бесцельных прогулок Рэйберна. Он думал и думал и, наконец, решил прокрасться на лестницу и послушать у дверей, если только сторож его пропустит. И вот бледная голова, словно подвешенная в воздухе, двинулась через дорогу, подобно призраку одной из многих голов, когда-то украшавших соседний Тэмпл-Бар[17], и остановилась перед сторожем.
Сторож взглянул на нее и спросил:
— К кому вы?
— К мистеру Рэйберну.
— Сейчас очень поздно.
— Он, я знаю, вернулся с мистером Лайтвудом всего часа два назад. Но если он уже лег, я опущу записку в ящик для писем. Меня ждут. Сторож промолчал и открыл ворота с некоторым сомнением. Увидев, однако, что посетитель быстро идет в нужном направлении, он успокоился.
Бледная голова поднялась по темной лестнице и осторожно нагнулась почти до полу перед дверью, ведущей в комнаты Лайтвуда. Внутренние двери были, по-видимому, не заперты, и в щели одной из них падал свет от свечи, а за дверью слышались шаги. Слышался также говор двух голосов. Слов нельзя было разобрать, но оба голоса были мужские. Через минуту-другую голоса умолкли, шагов не стало слышно, и
