ним дверь на ключ.
Наутро во время завтрака коридорный еще острее почувствовал, какой он низкий обманщик, когда дети (они еще с вечера заказали кипяток с молоком и сахаром, гренки и смородинное желе) спрашивали его насчет лошадки. Он не прочь признаться мне, что с трудом мог смотреть в лицо этим крошкам, зная, какой он отъявленный лжец. Однако он, как троянец, продолжал рассказывать всякие небылицы про лошадку. Он сообщил детям, что, к несчастью, лошадка подстрижена лишь наполовину и в таком виде ее нельзя запрягать, так как это ей вредно. Но к вечеру ее, конечно, подстригут, а завтра в восемь часов утра подадут фаэтон. Сидя здесь, в моей комнате, и вспоминая обо всей этой истории, коридорный полагает, что миссис Гарри Уолмерс-младшая как будто начала сдавать. Перед сном ей не завили волос, а сама она не умела их расчесывать, и когда они падали ей на глаза, это ее смущало. Но ничто не смущало мистера Гарри. За завтраком он держал свою чашку и уплетал желе с таким видом, точно был не самим собой, а своим отцом.
Коридорный предполагает, что после завтрака они принялись рисовать солдатиков, — во всяком случае, ему известно, что множество таких рисунков потом нашлось в камине, и все солдаты на них были изображены верхом. Позже мистер Гарри позвонил в колокольчик — удивительно, до чего хорошо держался этот мальчик! — и спросил бодрым тоном:
— Кобс, тут поблизости есть хорошие места для прогулок?
— Да, сэр, — ответил Кобс. — Тут есть, например, Дорожка Любви.
— Ну вас совсем, Кобс! — Мальчик так именно и выразился. — Вы шутите!
— Простите, сэр, — возразил Кобс. — тут одна дорожка действительно называется Дорожкой Любви. Гулять по ней очень приятно, и я почту за честь показать ее вам и миссис Гарри Уолмерс-младшей.
— Нора, милочка моя, — сказал мистер Гарри, — это прелюбопытно. Нам, право, стоит посмотреть Дорожку Любви. Наденьте шляпку, душенька моя милая, и пойдемте туда с Кобсом.
Коридорный предоставляет мне самому судить, каким подлецом он чувствовал себя, когда на прогулке эти малыши объявили ему, что решили, если он будет у них старшим садовником, платить ему две тысячи гиней в год за то, что он им такой верный друг. В эту минуту коридорному хотелось, чтобы земля разверзлась у него под ногами и поглотила его, — так стыдно ему было, когда сияющие глазки детей доверчиво смотрели на него. Итак, сэр, он по мере сил постарался перевести разговор на другую тему и повел детей по Дорожке Любви на заливные луга, где мистер Гарри чуть было не утонул, добывая водяную лилию для Норы — ведь этот мальчик ничего не боялся… Ну, вот, сэр, наконец они устали до смерти. Все вокруг было для них так ново и незнакомо, что они совершенно выбились из сил. И тут они улеглись на берег, поросший ромашками, совсем как «Дети в лесу», или лучше сказать — на лугу, и заснули.
Коридорный не знает (быть может, я знаю?), но ничего, это не имеет ровно никакого значения, — не знает, почему он чуть не разревелся, когда поглядел, как эти прелестные ребятишки спят на травке в тихий, солнечный день и, наверно, даже сейчас не видят таких радужных снов, какие видели наяву. Но, господи! Как подумаешь о себе — чем ты сам-то занимался чуть не с колыбели, и до чего ты ничтожный человек, и почему всегда получается, что у тебя есть только «вчера» да «завтра», а «сегодня» для тебя не существует — так даже как-то чудно делается!
Так вот, сэр, они, наконец, проснулись, и тут коридорный кое-что подметил, а именно — что миссис Гарри Уолмерс-младшая не в духе. Когда мистер Гарри обнял ее за талию, она сказала, что он ей «так надоел!», а когда он сказал: «Нора, майская луна моя, разве ваш Гарри может вам надоесть?», она ответила: «Да, и я хочу домой!»
Вареная курица и пудинг из хлеба с маслом несколько оживили ее, но коридорный должен сознаться мне по секрету, что не худо было бы ей внимательней прислушиваться к голосу любви и не так самозабвенно уплетать смородину. Тем не менее мистер Гарри держался хорошо, и его благородное сердце было по-прежнему полно любви. В сумерках миссис Уолмерс совсем осовела и расплакалась. Поэтому миссис Уолмерс ушла спать рано, по-вчерашнему, и мистер Гарри последовал ее примеру.
Часов в одиннадцать — двенадцать ночи хозяин возвращается домой в наемной карете вместе с мистером Уолмерсом и какой-то пожилой леди. Мистера Уолмерса вся эта история как будто забавляет, но вместе с тем лицо у него очень серьезное, и вот он говорит нашей хозяйке:
— Мы перед вами в большом долгу, сударыня, за то, что вы так заботились о наших детишках, и никогда не сможем вознаградить вас по заслугам. А теперь, сударыня, скажите, пожалуйста, где мой мальчик?
Наша хозяйка отвечает:
— За милым мальчиком присматривает Крбс, сэр. Кобс, проведи их в сороковой!
Тут мистер Уолмерс говорит Кобсу:
— А, Кобс, очень рад видеть вас! Я догадался, что вы здесь!
А Кобс говорит на это:
— Да, сэр. Ваш покорный слуга, сэр.
Быть может, мне странно будет это слышать, но коридорный уверяет меня, что, когда он поднимался по лестнице, сердце у него стучало как молоток.
— Простите, сэр, — говорит Кобс, отпирая дверь, — надеюсь, вы не прогневаетесь на мистера Гарри. Ведь мистер Гарри прекрасный мальчик, сэр, и впоследствии вы будете им гордиться.
По словам коридорного, он в эту минуту был настроен так решительно, что, вздумай отец прекрасного мальчика ему противоречить, коридорный, наверно, дал бы ему затрещину, а там будь что будет.
Но мистер Уолмерс сказал только:
— Нет, Кобс, не бойтесь, друг мой. Благодарю вас!
И тут он входит в комнату, потому что дверь уже открыли.
Коридорный тоже входит со свечой в руке и видит, как мистер Уолмерс, подойдя к кровати, тихонько нагибается и целует личико спящего. Потом стоит и с минуту смотрит на него, удивительно похожий на мальчика (говорят, он сам когда-то увез миссис Уолмерс); потом осторожно трясет его за плечико:
— Гарри, милый мой мальчик! Гарри!
Мистер Гарри вскакивает и смотрит на него. Смотрит и на Кобса. И так развито было в этом малыше чувство чести, что он смотрит на Кобса, желая убедиться, не повредил ли он чем-нибудь своему другу.
— Я не сержусь, дитя мое. Я хочу только, чтобы ты оделся и вернулся домой.
— Хорошо, папа.
Мистер Гарри быстро одевается. Когда он уже почти готов, слезы подступают у него к горлу и подступают все больше и больше, в то время как он стоит и смотрит на отца, а отец стоит и спокойно смотрит на него — вылитый портрет своего сына.
— Пожалуйста, нельзя ли… — до чего он был мужественный, этот ребенок, и как он удерживал набегающие слезы! — Пожалуйста, милый папа… нельзя ли мне перед отъездом… поцеловать Нору?
— Можно, дитя мое.
И вот отец берет мистера Гарри за руку, а коридорный идет впереди со свечой, и они входят во вторую спальню, где у кровати сидит пожилая леди, а бедная маленькая миссис Гарри Уолмерс-младшая крепко спит. Отец подносит ребенка к подушке, а тот на мгновение прижимается личиком к теплому личику бедняжки, ничего не ведающей маленькой миссис Гарри Уолмерс-младшей, и тихонько притягивает его к себе — зрелище, столь трогательное для горничных, которые заглядывают в дверь, что одна из них восклицает: «Как не стыдно их разлучать!». Но эта горничная, как сообщает мне коридорный, была от природы мягкосердечна. Впрочем, ничего худого о ней сказать нельзя. Отнюдь нет.
Коридорный говорит, что тем дело и кончилось. Мистер Уолмерс уехал в карете, держа мистера Гарри за руку. Пожилая леди и миссис Гарри Уолмерс-младшая (впрочем, она так и не носила этой фамилии, потому что впоследствии вышла замуж за какого-то капитана и умерла в Индии) уехали на другой день. В заключение коридорный спрашивает меня, согласен ли я с ним вот в чем: во-первых, что не много найдется женихов и невест, которые были бы и вполовину так невинны и простодушны, как эти дети; во-вторых, что было бы куда как хорошо для многих женихов и невест, если бы их остановили вовремя и вернули домой порознь.
Третья ветка
Счет
Снег шел целую неделю. Время это пролетело для меня так быстро, что я усомнился бы в том, что прошла неделя, если бы на столе у меня не лежало одно документальное доказательство.
