много других дел, и второе, что не каждый день удается заставить свой дух взмыть на пиквикианскую высоту. И хотя, благодарение богу, у меня забот не больше, чем у других, вы не поверите, как часто со мной бывает такое, что я сяду, с тем чтобы начать следующий выпуск, и вдруг чувствую полную свою несостоятельность, и тогда, вместо того чтобы принуждать себя писать, я поступаю гораздо умнее: отхожу от стола и жду. Незачем, я думаю, говорить, что я всей душой заинтересован в успехе своей книги и горжусь ею. Если бы мне суждено было прожить еще сто лет и каждый год написать по три романа, я ни одним из них не гордился бы так, как горжусь 'Пиквиком', ибо чувствую, что он сам пробил себе дорогу, и надеюсь, - не стану скрывать! - что и много лет спустя, когда высохнут и рука моя, и перья, которые она держала, 'Пиквик' найдет себе место на пыльных полках, рядом с творениями более достойными.
Впрочем, довольно о 'Пиквике', поговорим о моем будущем. Я был бы бесчувственным и тупым писакой, если бы у меня могла зародиться хотя бы отдаленнейшая мысль расторгнуть нашу приятную и дружескую связь. Итак, я настоящим назначаю и избираю Уильяма Холла и Эдварда Чепмена, проживающих в доме Э 186 по Стрэнду, а также их наследников, душеприказчиков, управляющих и правопреемников издателями всей моей продукции, покуда газеты не объявят о моем последнем издании - в одном томе, в деревянном переплете, с медными пластинками; и вместе с драгоценнейшим другом, который даст это объявление, я надеюсь, что нескоро еще выйду в столь уникальном издании.
Я собирался в заключение сказать, как я ценю, как высоко я ценю ваше безупречное отношение ко мне. Но так как я боюсь расчувствоваться, если дам себе волю, то добавлю лишь, что остаюсь, господа, преданным вам Чарльзом Диккенсом.
15
ДЖОНУ ИСТXОПУ
Фернивалс-инн, 15,
пятница утром, 18 ноября 1836 г.
Сэр,
Было бы чрезвычайно несправедливо с Вашей стороны усмотреть в том, что третьего дня я не возвратился в редакцию, хотя бы малейшую долю неуважения. Я оставил миссис Диккенс в лавке неподалеку, и так как я затратил на ожидание в редакции и поход на Сесиль-стрит больше времени, нежели рассчитывал, я побоялся дольше оставлять ее одну среди чужих. Я ведь знал, что смогу удовлетворительным образом объяснить Вам причину, по которой я не возвратился в редакцию (впрочем, я не думал, что Вы придадите этому значение). А после этого я не являлся оттого, что был очень болен и несколько дней не выходил из дому, и потом был вынужден все свое время, день и ночь, посвятить наверстыванию того, что за это время упустил.
Позвольте заверить Вас со всей почтительностью, что Вы ошибаетесь, полагая, будто я забыл о своем обязательстве снабжать Вас очерком еженедельно. Я просто-напросто продолжал действовать так же, как и прежде, когда писал свои очерки. У нас была такая же договоренность тогда, как и теперь, но иногда я писал по два очерка в неделю, иногда ни одного, сообразуясь как с собственными интересами, так и с интересами газеты. Мне казалось, что 'Кроникл' не пострадает, если я пропущу очередной выпуск, хотя бы потому, что в это время шла ревизия судов. Надо полагать, что у газеты не было недостатка в материале, ибо я помню случай, когда мой очерк пролежал в редакции три дня, прежде чем к нему притронулись. Мне остается только добавить, что с превеликим удовольствием верну Вам шесть гиней, и жалею только о том, что не имею возможности возвратить при этом все гроши, которые мне выплатила газета сверх моего репортерского жалованья, хотя я их более чем заработал.
Я думал было просто уйти, без объяснений, а натянутый и резкий тон Вашего предыдущего письма считать за одно из проявлений чувства, столь естественного у хозяина, когда слуга извещает его о своем намерении покинуть его и предложить свои услуги другому. Теперь, однако, скажу Вам в том же духе откровенности и честности, в котором выражаете Вы свои чувства ко мне, что я ожидал от издателей 'Морнинг кроникл' письменного признания моих заслуг. Теперь я уже могу сказать, что всякий раз, выполняя важные, экстренные поручения газеты, я проделывал то, что до меня считалось невозможным, а после меня вряд ли кто станет делать, и подчас в своем рвении к интересам газеты рисковал собственным здоровьем и пренебрегал личными удобствами.
Все время, что я работал в газете, всякое особенно трудное и беспокойное задание обычно поручалось мне: в самый разгар зимы я с места в карьер пускался в путешествие на сотни миль; после душной, многолюдной комнаты садился в сырой дилижанс и писал в нем ночь напролет, несся во весь опор и в любых, подчас самых неподходящих условиях записывал речи чрезвычайной важности. Думал ли я, когда изо всех сил стремился выполнить порученное мне задание и затмить другие газеты (что удавалось мне не раз), у которых в распоряжении было вдвое больше средств, - думал ли я, что в награду услышу лишь сожаление о том, что мне довелось две-три недели насладиться отдыхом, да опасение, что к концу двухгодичной службы мне переплатили шесть фунтов и шесть шиллингов! Впрочем, к большому моему удовлетворению, мне стало известно, что всюду, в редакциях всех лондонских газет, знают о моей деятельности, все мои коллеги одобряют ее и готовы о ней поведать всему свету; таким образом, имея опору в уважении и расположении к себе редакторов, а также репортеров, я в состоянии обойтись и без благодарности _хозяев_, хоть и чувствую себя глубоко уязвленным их неожиданным обращением со мной.
Смею Вас заверить, сэр, что, действуя таким образом, Вам вряд ли удастся подвигнуть Ваших сотрудников на то, чтобы они делали что-либо сверх своих прямых обязанностей, вряд ли удастся удержать у себя молодых людей, которые, лишь только перед ними забрезжат другие возможности, поспешат расстаться с этой тяжелой и неблагодарной профессией, и Вам вряд ли удастся найти им подходящих преемников.
Остаюсь, любезный сэр, преданный Вам.
16
ДЖОНУ ПЕЙНУ КОЛЬЕРУ *
Пятница утром, 6 января 1837 г.
Дорогой Кольер,
Я очень обязан Вам за то, что Вы ради меня так хлопочете. Поверьте, ни один человек не охвачен столь искренним желанием быть со всеми в добрых отношениях, как я. И все же я не могу написать мистеру Истхопу и поблагодарить его за внимание, ибо я не могу взять назад ни одного слова из того письма, на которое он жалуется. Кстати, что за странная манера жаловаться на письмо еще до того, как оно написано и даже задумано. Кроме того, мне кажется, что единственным реальным основанием для его жалоб является то обстоятельство, что перспектива вечно писать репортажи для 'Кроникл' не показалась мне самой заманчивой из всех возможных для меня перспектив.
Я предупредил о своем уходе гораздо раньше, чем было необходимо, и этим причинил себе денежный ущерб.
Я знал, что в течение некоторого времени мне неизбежно придется оставаться без дела, но мне не хотелось извлекать для себя выгоду из установленной владельцами системы, и потому я предупредил их сразу же. Я вел себя с ними абсолютно честно и не считаю себя обязанным в чем-то оправдываться или искупать какую-то свою вину.
Мне бы очень хотелось, чтобы Вы прочли то письмо, на которое жалуется мистер Истхоп, и послание, предшествующее этому письму. Сейчас я прикован к мистеру Пиквику и никуда не могу выйти, но во вторник утром я надеюсь быть на свободе и попытаюсь застать Вас дома.
Могу добавить, что, когда я писал Вам по поводу 'Альманаха' * Бентли, у меня не было даже самого отдаленного намерения просить о какой-нибудь рецензии, которая отклонялась бы от общепринятого образца; еще менее намеревался я просить о любезности мистера Истхопа, зная, как трудно добиться рецензии в газете, где полдюжины владельцев и агентов тянут каждый в свою сторону, причем каждый из них старается за себя. Зная Вашу доброту и дружеское расположение ко мне, я обратился к Вам с просьбой.
Примите, мой дорогой Кольер,
уверение в моей глубочайшей преданности.
17
УИЛЬЯМУ ДЖЕРДАНУ *
