шлемоносец! Все как есть сходится.
Мужики посмеялись такому простому резону.
– Погодите, погодите! – остановил их дедушко Селиван. – Каску на кого хошь можно напялить. И на козла, и на барана. Не в каске суть. Ты вот думал, что ты Касьян да и Касьян, ан ты, вишь, какой Касьян. Вон как об твоем имени сказано: «Ибо несет оно в себе освящение… – понял? – …и благословение к подвигам». Во как! Это не важно, что ты птахи не стрелил. Наука невелика, обучишься. Но ежели тебе уготовано, ты и не стрелямши ни в ково можешь такое сотворить, что и сами враги удивятся и воздадут хвалу и честь твоим подвигам, хотя и понесут от тебя урон и позор великий.
Касьян уже не перечил, а только сидел, нагнув голову, в усмешке терпеливо снося свалившееся на него стариковское празднословие.
– Вижу, парень, не веришь ты этому, – продолжал свое дедушко Селиван. – Дескать, пустое мелется. Ась? Тади давай зайдем с другого конца. Вот скажи, кто есть Прошка наш, Прохор Иваныч?
– Как кто? – пожал плечами Касьян. – Ну, председатель.
– Так, председатель. Верно. А мог ли он об этом знать, что будет председателем, когда вот так, вроде тебя, теленков мальчишкой пас?
– Дак откуда ж ему…
– Тоже правильно. Не мог он этого знать. Нарекли его мать с отцом Прохором, бегал по Усвятам этакий конопатенький ушастый пащенок, ничего не знавший о себе, тем паче наперед. Так?
– Ну так, ясное дело.
– А теперича давай заглянем в книгу… – Дедушко Селиван полистал, пришептывая: – Прохор… Прохор… отыщем Прохора… Ага! Вот он! Ну-кось, как тут про него? – И снова перестроив голос на высокий лад, зачитал: – Смысл нареченья зело пригож… ибо разумеет собой… песно… песноводи… теля… во славу господню. А составлено сие имя… как всякое зерно… из двух равно… равновеликих долей благозвучнаго грецкаго речения… в коем одна доля «хор» означает совместное песнопение… тогда как другая доля «про»… на оном наречии понимается как старший… А совместно сии доли… воссоединясь в оное имя… означают старшаго над хором, запевнаго человека… сиречь запевалу. И опять дедушко Селиван поучительно воздел палец:
– Запевный человек? Ну дак ясно, Прошка наш во славу божию песен не поет, он партейный, книга-то не нонешняя, не теперь писанная. Но суть совпадает – запевала! Всей усвятской жизни голова!
– Н-да! – удивились мужики. – А гляди ты, верно ведь!
– А ну-ка, Селиван Степаныч, – заинтересовался Леха, – читани-кось, чего там про меня сказано?
– Дак и про тебя пошукаю. Сичас и про Лексея…
Дедушко Селиван снова потеребил страницы, поперекладывал их туда-сюда и, отыскав нужное место, сперва побубнил про себя, а потом уж дал короткое разъяснение:
– Про тебя, милок, тут такое сказано, што Алексей – это вроде как защитник. Так вот и написано: заступник отечества, всех страждущих, слабых и малолетних, всех человеков и тварей божиих.
– Ишь ты! – Никола Зяблов восхищенно посмотрел на Махотина. – И Леха наш, оказывается, в большом звании. Гляди-кось: защитник отечества! Высо-о-окая, Лексей, у тебя должность!
Махотин остался доволен таким истолкованием.
– Дак теперь давай и про Зяблова, – засмеялся он. – Кто есть таков? А то вместе пьем-курим, а что за прыщ – незнамо.
– Вот и про Николу… А Никола у нас… – готовно провозгласил дедушко Селиван. – Никола, стало быть, так: победитель! Вот как!
Мужики поворотились к Николе Зяблову, сидевшему босо и без рубахи.
– Ух ты, едрит тя в кадушку с обручами! Вот это дак Никола! Вот это дак чин!
– Что ж ты, Николка, в Усвятах-то сшиваешься? – пуще всех хохотал Давыдко. – Тебе бы в портупеях ходить, а ты доси в одной майке бегаешь.
– Ладно вам, – конфузливо осерчал Зяблов. – Шутейное это все. Для смеху писано.
– А может, и не шутейное. Вон про нашего Прохор Ваныча в самую точку. Как влито. Поди, старые люди чегой-то да кумекали, когда писали.
Прочитали и про Афоню-кузнеца, и выходило по-писаному, что и Афоня не просто так, как ежели б какой лопух на огороде, а тоже назван куда с добром: не боящийся смерти! И уже как-то иначе поглядели мужики на обширные Афонины плечи, на вросшую в них сухожильными кореньями быковатую шею. Кто ж его знает, может, его и взаправду никакая поруха не возьмет…
– Не-е, братцы! Чтой-то в этой книжице есть! – блестя глазами, воскликнул Леха. – Видать, не с бухты- барахты писана. Дак и так рассудить: человек зачем-то да родится. Не токмо за сарай бегать. Небось потому и прозвище ему дается с понятием, чтоб, стало быть, направить его на что-то такое, окромя пустого счета дням…
Мужики один за другим потянулись к невиданной книге. Обтерев о штаны лопатистые ладони, глянцевевшие мозольно-сухой кожей, в застарелых, набитых землей трещинах, от которых не могли распрямляться полностью, а лишь складывались пальцами в присогнутые ковши, они бережно и неловко брали книгу обеими руками под кожаный испод, как принимали по вечерам, придя с работы, грудного младенца, не научившегося еще держать головы. И так же бережно, с почтительной предосторожностью, опасаясь учинить поруху, сделать что-нибудь не так, перекладывали ее алтарно пахнущие листы, вглядываясь в причудливо-кружевные заглавные буквицы, расцвеченные киноварью и озеленевшей позолотой. И даже пытались сами разобрать и постичь мудреные строки, но, пошевелив сосредоточенно и напряженно губами и произнеся раздумчиво-протяжное «н-да-а…», охранно передавали ее другому. Было диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны, такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего подходившие к усвятскому бытию – к окрестным полям и займищам, осенним дождям и распутью, нескончаемой работной череде и незатейливым радостям, – оказывается, имели и другой, доселе незнаемый смысл. И был в этом втором их смысле намек на иную судьбу, на иное
