— Я, например, не согласен с Кьютом, — продолжал сэр Джозеф, помахивая письмом. — Я не согласен с партией Файлера. Я не согласен ни с какой вообще партией. Моему другу бедняку нет дела до всех этих господ, и всем этим господам нет дела до моего друга бедняка. Мой друг бедняк, в моем округе, это мое дело. Никто, ни в одиночку, ни совместно, не вправе становиться между моим другом и мной. Вот как я на это смотрю. По отношению к бедняку я беру на себя… э-э… отеческую заботу. Я ему говорю: 'Милейший, я буду обходиться с тобой по-отечески'.
Тоби слушал очень внимательно, и понемногу на душе у него становилось легче.
— Тебе, милейший, — продолжал сэр Джозеф, задержавшись рассеянным взглядом на Тоби, — тебе нужно иметь дело только со мной. Не трудись думать о чем бы то ни было. Я сам буду за тебя думать. Я знаю, что для тебя хорошо; я твой родитель до гроба. Такова воля всемогущего провидения. Твое же назначение в жизни — не в том, чтобы пьянствовать, обжираться и все свои радости по-скотски сводить к еде, — Тоби со стыдом вспомнил рубцы, — а в том, чтобы чувствовать, как благороден труд. Бодро выходи с утра на свежий воздух и… э-э… и оставайся там. Проявляй усердие и умеренность, будь почтителен, умей во всем себе отказывать, расти детей на медные гроши, плати за квартиру в срок и ни минутой позже, будь точен в денежных: делах (бери пример с меня; перед мистером Фишем, моим доверенным секретарем, всегда стоит шкатулка с деньгами) — и можешь рассчитывать на то, что я буду тебе Другом и Отцом.
— Хороши же у вас детки, сэр Джозеф! — сказала леди и вся передернулась. — Сплошь ревматизм, лихорадка, кривые ноги, кашель, вообще всякие гадости!
— И тем не менее, миледи, — торжественно отвечал сэр Джозеф, — я для бедного человека Друг и Отец. Тем не менее я всегда готов его подбодрить. В конце каждого квартала он будет иметь доступ к мистеру Фишу. В день Нового года я и мои друзья всегда будем пить за его здоровье. Раз в год я и мои друзья будем обращаться к нему с прочувствованной речью. Один раз в своей жизни он, возможно, даже получит — публично, в присутствии господ небольшое вспомоществование. А когда все эти средства, а также мысль о благородстве труда перестанут ему помогать и он навеки успокоится в могиле, тогда, миледи, — тут сэр Джозеф громко высморкался, — тогда я буду… на тех же условиях… Другом и Отцом… для его детей.
Тоби был глубоко растроган.
— Благодарная у вас семейка, сэр Джозеф, нечего сказать! — воскликнула его супруга.
— Миледи, — произнес сэр Джозеф прямо-таки величественно, — всем известно, что неблагодарность — порок, присущий этому классу. Ничего другого я и не жду.
'Вот-вот. Родимся дурными! — подумал Тоби. — Ничем нас не проймешь'.
— Я делаю все, что в человеческих силах, — продолжал сэр Джозеф. — Я выполняю свой долг как Друг и Отец бедняков; и я пытаюсь образовать их ум, по всякому случаю внушая им единственное правило нравственности, какое нужно этому классу, а именно — чтобы они целиком полагались на меня. Не их дело заниматься… э-э… самими собой. Пусть даже они, по наущению злых и коварных людей, выказывают нетерпение и недовольство и повинны в непокорном поведении и черной неблагодарности, — а так оно несомненно и есть, — все равно я их Друг и Отец. Это определено свыше. Это в природе вещей.
Высказав столь похвальные чувства, он распечатал письмо олдермена и стал его читать.
— Как учтиво и как внимательно! — воскликнул сэр Джозеф. — Миледи, олдермен настолько любезен, что напоминает мне о выпавшей ему 'великой чести' — он, право же, слишком добр! — познакомиться со мною у нашего общего друга, банкира Дидлса; а также осведомляется, угодно ли мне, чтобы он упразднил Уилла Ферна.
— Ах, очень угодно! — сказала леди Баули. — Он хуже их всех! Надеюсь, он кого-нибудь ограбил?
— Н-нет, — отвечал сэр Джозеф, справляясь с письмом. — Не совсем. Почти. Но не совсем. Он, сколько я понимаю, явился в Лондон искать работы (искал где лучше, как он изволил выразиться) и, будучи найден спящим ночью в сарае, был взят под стражу, а наутро приведен к олдермену. Олдермен говорит (и очень правильно), что намерен упразднить такие вещи; и что, если мне угодно, он будет счастлив начать с Уилла Ферна.
— Да, конечно, пусть это будет назиданием для других, — сказала леди. Прошлой зимой, когда я ввела у нас в деревне вышивание по трафареткам, считая это превосходным занятием для мужчин и мальчиков в вечернее время, и велела положить на музыку, по новой системе стихи.
Будем довольны своим положением.
Будем на сквайра взирать с уважением,
Будем трудиться с любовью и рвением
И не предаваться греху объедения,
чтобы они могли петь, пока работают, — этот Ферн, — как сейчас его вижу притронулся к своей, с позволения сказать, шляпе и заявил: 'Не взыщите, миледи, но разве можно меня равнять с девицей?' Я этого, конечно, ожидала; чего, кроме дерзости и неблагодарности, можно ожидать от этих людей? Но не в том дело. Сэр Джозеф! Накажите его в назидание другим!
— Кха! — кашлянул сэр Джозеф. — Мистер Фиш, будьте добры, займитесь…
Мистер Фиш тотчас схватил перо и стал писать под диктовку сэра Джозефа.
— 'Секретно. Дорогой сэр! Премного обязан вам за любезный запрос касательно Уильяма Ферна, о котором я, к сожалению, не могу дать благоприятного отзыва. Я неизменно считал себя его Отцом и Другом, однако в ответ встречал с его стороны (случай, должен с прискорбием признать, довольно обычный) только неблагодарность и упорное противодействие моим планам. Уильям Ферн — человек непокорного и буйного нрава. Благонадежность его более чем сомнительна. Никакие уговоры быть счастливым, при полной к тому возможности, на него не действуют. Ввиду этих обстоятельств мне, признаюсь, кажется, что, когда он, дав вам время навести о нем справки, опять предстанет перед вами завтра (как он, по вашим словам, обещал, а я думаю, что в такой степени на него можно положиться), осуждение его на небольшой срок за бродяжничество пойдет на пользу обществу и послужит назиданием в стране, в которой — ради тех, кто, наперекор всему, остается Другом и Отцом бедняков, а также ради самих этих, в большинстве своем введенных в заблуждение людей, — назидания совершенно необходимы. Остаюсь…' и так далее.
— Право же, — заметил сэр Джозеф, подписав письмо и передавая его мистеру Фишу, чтобы тот его запечатал, — это предопределение свыше. В конце года я свожу счеты даже с Уильямом Ферном!
Тоби, который уже давно перестал умиляться и снова загрустил, с удрученным видом шагнул вперед, чтобы взять письмо.
— Передайте, что кланяюсь и благодарю. — сказал сэр Джозеф. — Стойте!
— Стойте! — как эхо повторил мистер Фиш.
— Вы, вероятно, слышали, — произнес сэр Джозеф необычайно веско, кое-какие замечания, которые я был вынужден сделать касательно наступающего торжественного дня, а также нашей обязанности привести свои дела в порядок и быть готовыми. Вы могли заметить, что я не ищу отговориться своим высоким положением в обществе, но что мистер Фиш — вот этот джентльмен — сидит здесь с чековой книжкой и, скажу больше, для того и находится здесь, чтобы я мог оплатить все мои счета и с завтрашнего дня начать новую жизнь. Ну, а вы, мой друг, можете ли вы положа руку на сердце сказать, что вы тоже подготовились к новому году?
— Боюсь, сэр, — пролепетал Трухти, кротко на него поглядывая, — что я… я немножко задержался с уплатой.
— Задержался с уплатой! — повторил сэр Джозеф Баули раздельно и угрожающе.
— Боюсь, сэр, — продолжал Трухти, запинаясь, — что я задолжал шиллингов десять или двенадцать миссис Чикенстокер.
— Миссис Чикенстокер! — повторил сэр Джозеф точно таким же тоном.
— Она держит лавку, сэр, — пояснил Тоби, — мелочную лавку. И еще немножко за квартиру. Самую малость, сэр. Я знаю, долги — это непорядок, но очень уж нам туго пришлось.
Сэр Джозеф дважды обвел взглядом свою супругу, мистера Фиша и Тоби. Потом безнадежно развел руками, показывая этим жестом, что на дальнейшую борьбу не способен.
— Как может человек, даже из этого расточительного и упрямого сословия… старый человек, с седой головой… как может он смотреть в лицо новому году, когда дела его в таком состоянии, как может он вечером лечь в постель, а утром снова подняться и… Ну, довольно, — сказал он, поворачиваясь к Тоби
