Толстые стекла были заделаны замазкой в металлический переплет.
Отколупнув замазку, Тапиока концом ножа приподнял стекло и бесшумно его вынул. Отверстие было достаточно велико, чтобы пропустить человека.
Он опустил в него веревку с привязанной на конце ее гирькой, замотанной в тряпье, чтобы по глухому звуку ее знать, когда веревка достигнет пола.
Таким путем он мог точно вычислить расстояние, на которое приходилось спуститься. Затем, прочно привязав другой конец веревки к железному переплету, он тщательно ощупал карманы, чтобы увериться, что ничего не забыто. Нож… огарок… спички?…
Все было на своем месте.
Тогда он произнес заклинание, которое, по суеверному убеждению Тапиоки, обеспечивало благополучный исход дела и которое мы не приводим, чтобы не оскорбить изящного вкуса наших читательниц.
Окинув быстрым взглядом окрестности, он спустился в дыру и, перехватывая руками веревку, исчез во мраке.
IV
Коснувшись ногами пола, Тапиока из предосторожности не сразу выпустил из рук веревку и, прежде чем сделать шаг, насторожил с трепетом уши.
Полное безмолвие.
– Не обманул, жирная скотина, – пробормотал он, вспомнив швейцара. – Нет никого.
Расставив руки, он шарил ими впотьмах перед собой, чтобы не наткнуться на препятствие.
Прикосновение чего-то корявого, гибкого и холодного заставило его подпрыгнуть от испуга.
Но сейчас же, опомнившись, он усмехнулся.
– Веревка это, – проговорил он вполголоса, чтобы успокоить себя. Пошарив в кармане, Тапиока извлек оттуда стеариновый огарок. – Запалим-ка огоньку бенгальского, – продолжал он по своей привычке беседовать сам с собою.
Чиркнув спичкой о бумазейные штаны, он зажег огарок.
Боясь все-таки с минуты на минуту чьего-либо появления, он держался поблизости от веревки и обегал глазами углы комнаты, слабо освещенные бледным пламенем свечи.
Он вертелся вокруг себя, то поднимая, то опуская свечу, внимательно оглядывая стены.
Вид массивной входной двери, обитой медью, вызвал у него улыбку тщеславия.
Две другие двери, очевидно, во внутренние покои, блестели своими отполированными, как зеркало, дубовыми филенками.
Длинная вешалка из того же дерева на грузных подставках шла вдоль стены, где пара тяжелых драпировок скрывала, очевидно, два окна.
На одном из крючков вешалки висела серая летняя фетровая шляпа и запыленный зонтик.
У обеих внутренних дверей стояло по кожаному креслу из резного дуба в средневековом флорентийском стиле, а между ними массивный ларь, напоминающий монастырские сидения.
В то время как Тапиока с гримасой разочарования производил осмотр этой строгой в своей простоте обстановки, в соседней комнате слегка скрипнул стул.
Тапиока инстинктивно съежился, вытаращив глаза по направлению звука.
– Любопытная штука… – бормотал он, успокоенный последующей глубокой тишиной. – Когда никого нет, чувствуешь себя хуже, чем тогда, когда кто-нибудь есть…
Он поставил огарок на пол и минуту размышлял.
– Здесь нашему брату делать нечего, – решил он, бросив еще раз взгляд на мебель, и двинулся к двери. Стук башмаков гулко раздавался в пустоте.
Он вернулся, сел на ларь и принялся разуваться.
Эта операция, бесспорно крайне фамильярная, восстановила его душевное спокойствие и благодушное остроумие.
– Вишь вот, – усмехнулся он, отодвигая босой ногой башмаки, – «господа» при входе в чужой дом шляпу снимают, а я – башмаки… Между ними и мной, должно быть, только эта разница и есть…
В этот момент из угла передней в несколько приемов затрещал звонок.
Тапиока чуть не слетел кубарем с ларя.
– Черт побери! – выругался он в ужасе.
Устремил взгляд в угол: оттуда со стены невинно смотрел на него металлический раструб, укрепленный над деревянным ящичком. Это был телефонный аппарат.
– И какого дьявола нужно здесь этому животному?
И, тяжело переводя дух, Тапиока ждал.
Звонок молчал.
– Ошибка, видно, – сказал он. – С ними, впрочем, шутки плохи. Исхитрятся, чего доброго, «зацапать» меня по телефону.
