другой стороны. Произнесенное Виктором «Мм-да» он воспринял не как знак сочувствия, а как нечто более сложное. Деревни вроде Де-Рейпа выражают самую суть страны, какой она сложилась в веках, а теперь уже почти ушла в прошлое. Эти деревни все еще стоят на своем месте, среди прямоугольных зеленых польдеров, и знать не хотят о том, что рядом с ними появилась огромная мегаполис: несколько больших городов разрослись, пожирая все на своем пути и постепенно сливаясь друг с другом, Лос-Анджелес в уменьшенном масштабе. В результате эти деревни стали музеями под открытым небом среди искусственно созданной местности, окруженные со всех сторон городами.
Он шел мимо кирпичных домов, видел комнатные растения на подоконниках, раздвинутые ослепительно белые шторы, проволочные сетки на форточках, мебельные гарнитуры, начищенные медные ручки, низенькие старинные столики на шарообразных ножках, накрытые небольшими персидскими ковриками, — поздняя мещанская версия интерьеров с полотен голландских мастеров XVII века. Движения людей в освещенных окнах были спокойными и уверенными, ибо они находились у себя, в своих законных владениях, Артур растрогался как дитя, ему и не хотелось, и хотелось смотреть в окна, не хотелось из — за чрезмерной домашности, семейности этих картинок, а хотелось из-за того, что его явно приглашали посмотреть на них, — вот мы, глядите, нам нечего скрывать.
Дом Ааф Оранье был точно таким же. Коричневая дверь из мореного дуба, на двери белая эмалированная табличка с именем и фамилией хозяйки. Ааф Оранье. На почтовом ящике наклейка: «Рекламу не опускать». Красный кирпич, оконные рамы недавно покрашены. Он потянул за медный звонок, прислушался, не донесется ли звук шагов, но все было тихо. Заглянул в окно. Фикус, шпажник, кактус, торшер, ваза с апельсинами на столике с персидским ковром, рядок книг на низком буфете, фотография девушки со шрамом на лице, фотография мужчины в костюме, какие носили лет тридцать назад. Вот здесь она и жила после Испании. Сумасшедший переход. Он подождал еще немного, потом дошел по улочке, мощенной брусчаткой, к церкви. Между домами виднелись пастбища. Улицы Рехт-страат, Оост-Эйнде, ратуша с высоким крыльцом. На кладбище он принялся читать имена на надгробиях: Нибберинг, Таам, Каммандейр, Аудейанс, Заал. На белом мостике стоял какой-то старик и кормил лебедей. Артур ходил между могил, читая годы прожитых до конца жизней и эпитафии:
Затем присел на скамейку и снова встал. Пора отдыхать. Как сказала ему Эрна? «У тебя странная походка. Я всегда замечаю, когда ты усталый. Эта камера рано или поздно уморит тебя до смерти».
Но камера была не виновата, виноваты были Япония, Берлин, и даже не они, а все, вместе взятое, плюс один человек, внезапно возникший в его жизни, а потом также внезапно исчезнувший, причем от него, Артура, ни то ни другое совершенно не зависело. Его приезд в Де-Рейп — попытка приблизиться к ней, но здесь она оказалась от него дальше, чем где бы то ни было. Возможно, тот адрес вовсе не был намеком. Ведь письмо было адресовано Арно, а не ему.
— Почему бы тебе не пожить тут подольше? У тебя ведь есть здесь пристанище.
Но «здесь» для него сейчас вообще не существовало, для него «здесь» — это место рядом с ней, к тому же его амстердамская квартира была для него сейчас вообще невыносима. Большие окна на десятом этаже выходили на север, на польдеры в провинции Северная Голландия, где-то там и находится Де-Рейп, зеленая полоска земли у горизонта подсказала, как ему надлежит поступить, и теперь он пытается это сделать. Он опять позвонил в дверь и почувствовал, что на него смотрят из дома напротив. В этой деревне можно было заглядывать в окна, но можно было и смотреть из окон на улицу. Шаги, дверь открылась. Старуха, седые волосы гладко зачесаны назад, ясные голубые глаза. Берберские глаза оказались сильнее, подумал Артур.
В голубых глазах не было ни малейшего удивления. Его появления явно ждали, и он не мог понять, какой из этого можно сделать вывод, кроме того, что адрес отправителя был написан на конверте не случайно. Или это его разыгрывали?
Когда часом позже он снова вышел на улицу, у него было ощущение, что он пробеседовал этот час с государственным деятелем. Ааф Оранье сидела прямо напротив него и сообщала ему только те сведения, которые хотела сообщить, никаких адресов, никаких откровений, сам же он был взвешен ею на весах и, как ему показалось, найден не очень легким. Одновременно его собеседница сумела произнести скрытую речь в защиту внучки, сказав ровно столько, сколько требовалось, чтобы объяснить, что произошло между ним и Элик, не показывая при этом своей осведомленности в сути дела. Никаких извинений не было, поведение Ааф Оранье выглядело тщательным исполнением некоего поручения. Артур видел перед собой старуху, давно уже смирившуюся с тем, что дочь ее бедной дочери выросла человеком, следовавшим собственным курсом, порой вопреки разуму. Одобряла ли бабушка ее поступки — это не играло роли. Страдание не остается без последствий, и если эти последствия ведут к новым страданиям, то солидарность бабушки и внучки, а может быть, и просто двух женщин требует безоговорочной взаимной поддержки в трудную минуту. Между этой старухой и высоченным, немолодым уже мужчиной напротив нее невозможен никакой договор, даже если бы бабушке и захотелось его заключить. Элик вернулась из Берлина, по возвращении обнаружилась одна существенная сложность, о которой бабушка не была вправе сообщать, и теперь внучка уехала в Испанию, в страну, оказавшуюся роковой для ее матери. Когда-то, давным-давно, сидевшая напротив Артура старуха привезла свою внучку в полудиком состоянии из этой страны, чтобы вырастить и воспитать ее здесь, в Голландии, поскольку отец ребенка бесследно исчез, а мать была лишена материнских прав. Ааф Оранье растила девочку одна, так как ее муж (тут она указала на фотографию на буфете) рано умер, как, собственно говоря, и мать Элик. Нет, нового адреса Элик у нее нет, да если б и был, она не могла бы ему дать без ее разрешения. Сила воли, подумал он, выйдя на улицу, передалась в этой семье через поколение. В голове с берберскими очертаниями, оказывается, было много североголландского.
Чайник со свистком, тишина в неожиданно опустевшей комнате, когда старуха вышла в кухню, желание встать и прикоснуться к этому лицу под стеклом в серебряной рамке, а потом лечь на диван и почувствовать себя здесь дома, хотя бы на часок-другой, голландский кофе, печенье «Мария» из жестяной банки, невыносимая ностальгия, странник, вернувшийся в свои настоящие границы, невозможное. И вопрос, который тоже невозможно задать: а что она рассказывала о нем, Артуре? В беседе на столь высоком дипломатическом уровне этот вопрос был абсолютно немыслим. Но когда стало ясно, что ни на какие объяснения, ни на какую помощь, ни на какие обещания уже надежды нет, он отважился задать другой вопрос:
— Откуда вы знали, что я к вам приеду?
— Она не хотела, чтобы ваш приезд стал для меня неожиданностью.
Это не было ответом. Значит, он снова не более чем повиновался ее приказу. Значит, с ним вели игру. Верность идее, подумал он вдруг, вот точные слова, чтобы рписать выражение этих глаз. Если долго в них смотреть, то увидишь всю правду как она есть, но это вовсе не значит, что можно получить ответ на свой вопрос.
— Наверное, вы найдете ее в Испании.
Такого поворота событий он не ожидал. Но бабушка еще не договорила:
— Только я не уверена, что для вас это будет полезно.
Он сделал глотательное движение, не понимая, как отреагировать на ее слова. Ему вдруг стало ясно, что эта старуха знает о Рулофье и Томасе. Не знает их имен, но знает о них. У нее ведь тоже умерло двое близких.
В коридоре было темнее, чем в комнате. Она открыла дверь таким образом, что сама оказалась в тени, с улицы ее видно не было. На миг положила руку ему на плечо.
— Будьте очень осторожны. Может быть, с ней не все в порядке.
Может быть… но дверь уже снова закрылась. Вот, значит, главное, что бабушка должна была ему сказать. Ему надлежало уйти по этому брусчатому тротуару в направлении Испании. Дальний путь, он знал, что такое дальний путь. Даже если преодолеваешь расстояние очень быстро, это все равно дальний путь.
