– Нам не хочется, – последовал явно правдивый ответ.
Все, кроме меня, тем и удовольствовались, я же продолжала допытываться:
– А почему это вам не хочется?
Островитяне не обязаны были пускаться в объяснения. Но мое любопытство не показалось им бестактным, и тот, что, похоже, отвечал за всех, медленно, будто и правда наелся до отвала и к тому же не привык утруждаться, заговорил:
– На Вануату полно всякой пищи. Нам никогда не приходилось добывать ее. Протянешь руку – упадет кокос, протянешь другую – гроздь бананов. Зайдешь в море искупаться – тут так и кишат устрицы, крабы, вкуснейшая рыба, лови не хочу! Забредешь в лес – птиц видимо-невидимо. Поневоле сделаешь им одолжение, возьмешь из гнезда парочку лишних яиц или свернешь шею какому-нибудь пернатому – улетать они и не думают. Дикие свиньи тоже переедают, а потом не знают, как избавиться от молока, – умоляют помочь им, орут и орут, пока не придешь, так уж и быть, не подоишь.
Он помолчал и прибавил:
– Просто ужасно. – Потом вздохнул и заключил: – И так все время.
Три жертвы вечного изобилия, изнемогающие от своего неизъяснимого тяжкого бремени, горестно переглянулись и нахохлились, словно говоря всем своим видом: «Вам этого не понять».
Отсутствие чувства голода – это целая проблема, которой никто никогда не занимался.
И мало шансов, чтобы она кого-нибудь взволновала. Население Вануату в этом смысле похоже на заброшенных, никому не нужных сирот – их беда касается только их самих.
На Вануату едят без аппетита. Едят для приличия – чтобы не обидеть природу, единственную хозяйку дома, в котором обитают люди. Она взяла на себя все заботы: рыбу, например, достаточно положить на раскаленный солнцем камень, и все. Получаешь дивное кушанье, пальцем о палец не ударив. Хочется сказать: «Я так не играю!»
Зачем, спрашивается, изобретать сложные десерты, если прямо в лесу растут фрукты, рядом с которыми все чудеса кулинарии кажутся чем-то грубым и пресным? Зачем составлять тонкие соусы, если устричный сок, смешанный с кокосовым молоком, затмевает их и ставит в один ряд с дешевым майонезом? Не требуется никакого искусства, чтобы вскрыть створки свежевыловленного моллюска, достать его, положить в рот прямо сырым и наслаждаться божественным вкусом. Такого не подадут в самом шикарном ресторане. Свалятся с дерева на камень и расквасятся в лепешку несколько гуав – глядишь, есть чем промочить глотку. Все слишком легко!
Я понаблюдала какое-то время за тремя островитянами: учтивые, воспитанные, любезные люди, без малейших признаков агрессивности, от которых так и веяло миролюбием. Но словно бы какие-то утомленные, ко всему безразличные. Их жизнь – сплошное безделье. В ней нет поиска.
Случай Вануату уникален. Во всех других местах земного шара ситуация прямо противоположная. Каждому народу приходилось так или иначе переживать голодные годы, и это роднит их, им есть о чем поговорить друг с другом.
Чемпион по голоданию – Китай. Люди мрут от голода на протяжении всей его многотысячелетней истории. При встрече китаец китайца первым делом спрашивает: «Ты ел?»
Китайцы научились есть несъедобные вещи и питому создали такую немыслимую кухню.
Ни у кого на свете нет более изощренной и блестящей культуры. Китайцы все изобрели, все открыли, все постигли и все испытали. Изучать культуру Китая значит изучать человеческий разум.
Да, но китайцы словчили. Они применяли сильнейший допинг – голод.
Я не собираюсь объявлять, что одни народы лучше, другие хуже. Наоборот. Я хочу показать, что у них у всех есть нечто общее, и это нечто – голод. Хочу внушить нациям, прожужжавшим нам уши своей уникальностью, что любой народ является функцией, значение которой зависит от переменной величины – голода.
Вот парадокс: Новые Гебриды не слишком прельстили завоевателей именно потому, что там всего в достатке.
Это странно, поскольку, как неоднократно убеждались историки, наиболее интенсивной колонизации подвергались самые богатые и урожайные края. Правда, Вануату нельзя назвать богатой страной, ибо богатство есть результат труда, а здесь и понятия такого не существует. Урожай же бывает там, где что-то сажали и выращивали, а на Новых Гебридах никогда этим не занимались.
Выходит, покорителей новых земель привлекают не сами по себе благодатные места, а вложенный в них человеческий труд, предпосылка которого – голод.
Человеку, как и животным, свойственно тяготеть к тому, что хоть в чем-то подобно ему самому: увидев творения голода, он сразу узнаёт родной язык и чувствует себя дома.
Представляю, как происходила высадка первооткрывателей на Новые Гебриды: аборигены не только не оказали им никакого сопротивления, но, наверно, встретили с распростертыми объятиями: дескать, добро пожаловать, очень кстати, помогите нам уничтожить всю эту жратву, а то мы больше не можем.
Ну а дальше сказалась человеческая психология: на что нам нужны острова, где живут такие слюнтяи, драться им лень, и даже построить у себя что-нибудь не удосужились.
Бедные Новые Гебриды! До чего, должно быть, обидно сносить такие несправедливые суждения. И как оскорбительно видеть подобное отношение со стороны европейцев: колонизировать колонизировали, а жить явно не собираются!
Я не случайно заговорила о Вануату. Новые Гебриды так занимают меня, потому что они – географическое воплощение моей противоположности. Ведь голод – это я.
Физики стремятся открыть универсальный закон, который объяснил бы устройство всей Вселенной. Задача, похоже, нелегкая. Так вот, если уподобить меня Вселенной, то мое универсальное движущее начало – голод.
Я не претендую на исключительность: голод – пожалуй, самое заурядное из человеческих чувств. Однако смею предположить, что мне в этой области принадлежат лавры чемпиона. Сколько я себя помню, я всегда была страшно голодна.
Я из обеспеченной семьи, у нас дома всегда всего было в достатке. Именно это дает мне основание считать, что мой голод, никак социально не обусловленный, есть особенность сугубо индивидуальная.
Следует уточнить, что я имею в виду голод в самом широком смысле: было бы не так интересно, если бы дело касалось только еды. Да такого и не бывает. Разве голод желудочный не указывает на какой-то другой голод, более общего порядка? Говоря о голоде, я подразумеваю мучительное ощущение неполноты, терзающее все мое существо, этакую сосущую пустоту, не утопическое желание обладать всем, а вполне реалистическое – иметь нечто: я хочу, чтобы на месте «ничего» было «что-нибудь».
Долгое время я надеялась стать вануаткой. Но в двадцать лет, найдя у Катулла стих, в котором он тщетно увещевает сам себя: «Отринь желание!» – стала подозревать, что мне вряд ли удастся сделать то, в чем не преуспел такой великий поэт.
Голод – это желание. Желание, объединяющее все желания. Само по себе оно не сила, в отличие от воли. Но и не слабость, потому что голод несовместим с пассивностью. Голодный значит ищущий.
Катулл потому и призывает себя смириться, что не смирился. Сам механизм голода таков, что это состояние, это нестерпимое желание невыносимо.
Но Катулл, возразите вы мне, томим любовной страстью, он страдает в разлуке с возлюбленной, это совсем другое дело. Однако же, на мой взгляд, это явление того же порядка. Голод – настоящий голод, а не
