Упомянутая бельгийка была похожа на переодетого монахиней полководца, звали ее сестра Мари- Поль. Эта доблестная женщина не останавливалась ни перед чем. Она почти не спала, днями и ночами ухаживала за больными, на которых страшно глядеть, управляла всем хозяйством, добывала пищу и отгоняла змей и тигров.
Так проходила жизнь сестры Мари-Поль вот уже двадцать лет, с тех пор, как она заложила первый камень лепрозория. Не удивительно, что она была тощая, суровая и упрямая.
Мама с папой с первого дня помогали ей во всех делах. А мы с сестрой поначалу гонялись в джунглях за обезьянами, но они оказались агрессивными, и мы вернулись в лечебницу. Вокруг было голо и пусто. Мы сели на камень.
– Пошли посмотрим на прокаженных? – предложила я.
– Еще чего!
– А что ж тогда тут делать?
– Хороший вопрос.
– Куда, по-твоему, они девают мертвых?
– Наверно, хоронят.
– Я поищу где.
– Ненормальная!
Я исходила вдоль и поперек всю территорию, но место погребения так и не нашла. Прокаженные, у которых болезнь зашла не слишком далеко, свободно гуляли. Хотя, казалось, куда уж дальше! На земле сидел человек, у которого вместо носа была дыра, и через нее виднелся мозг.
Я заговорила с ним. Он произнес несколько слов на бенгали, давая понять, что не знает английского. Когда он говорил, мозг шевелился. Это зрелище потрясло меня: значит, речь – это шевеление мозгов.
Вечером нас отвели в спальни, у нас с Жюльеттой на двоих была крохотная келья с узким, еле голову просунуть, окошком. В ней горела свеча – электричества здесь не было. В темных углах угадывались здоровенные пауки. Я их не боялась и провожала трусиху Жюльетту в уборную. Вот где была настоящая жуть! Джалшатта казалась нам преддверием ада. Мы улеглись на соломенные тюфяки и решили по возможности не выходить из кельи.
Ночью пытались разобраться, что за звуки несутся из джунглей. Днем читали, погружались в книги с головой: Жюльетта – в «Унесенных ветром», я – в «Камо грядеши».
Чтение было нашим плотом «Медузы». Вокруг кипела жестокая борьба за выживание. Мы ничего не имели против этих несчастных. Но их страдания пропитывали нас как губку, и, чтобы этот смертельный поток не подхватил нас, мы цеплялись за свои книги.
Сестра Мари-Поль промывала гнойную язву. Скарлетт О'Хара танцевала на балу с Реттом Батлером. Больная женщина не чувствовала рук, нервные окончания в них отмирали. Петроний говорили Нерону, что стихи, которые тот сочиняет, недостойны его гения.
Нас звали к столу, и мы ели со всеми вместе чечевичную похлебку, а тем временем сестра Мари-Поль рассказывала что-то невыносимое. В те дни я приняла твердое решение: никогда в жизни не открывать лепрозория. И с похвальной стойкостью выполнила этот обет.
На двенадцатилетие мне подарили слона – настоящего! Правда, всего на сутки.
Жаль, конечно, но зато уж сутки-то слон был моим. Я забралась к нему на спину, села позади погонщика и каталась весь день рождения. В городе на меня смотрели как на королеву.
На слоне жизнь казалась куда краше. Такая позиция прибавляла мне высоты, величия, вызывала всеобщее восхищение. Я была бы рада не слезать до скончания веков.
К полднику мы вернулись в бункер, я держала торт с двенадцатью свечками в руках, все так же сидя на широченной слоновьей спине, куда вскарабкалась еще и Жюльетта. Слон с погонщиком получили свою порцию торта, но слону сладкое как-то не очень понравилось. Он угостился по-своему: выдрал с корнем и сжевал целиком банановую пальму, а потом запил водичкой: запихнул в рот садовый поливальный шланг и не выпускал его минут сорок, пока не утолил жажду.
Однако в столь роскошном подарке мне чудилось дурное предзнаменование. Я пыталась отогнать суеверные мысли. Дело же было в том, что меня не радовал мой возраст. Двенадцать лет – последний рубеж детства.
Однажды вечером на меня снизошло озарение. Я лежала на диване и читала рассказ Колетт, который называется «Зеленый воск». В нем, собственно говоря, не было никакой интриги, просто девушка запечатывала конверты. Но почему-то я не могла от него оторваться. А посреди одной фразы произошло нечто совершенно непонятное: по спине у меня пробежал холодок, и, несмотря на тридцативосьмиградусную жару, я покрылась мурашками.
Ошарашенная, я еще раз прочитала отрывок, который вызвал эту реакцию, пытаясь понять ее причину. Но в нем говорилось только о расплавленном воске, какой он на ощупь и чем пахнет, – то есть, считай, ни о чем. Почему же меня так пробрало?
В конце концов я поняла. Фраза была красива, на меня так подействовала красота.
Я, конечно, помнила, что нам твердили в школе: «Проанализируйте стиль этого писателя», «Посмотрите, как прекрасно написано это стихотворение: такая-то гласная четыре раза появляется в одной строчке» и т. д. Слушать эти рассуждения так же скучно, как слушать влюбленного, восхваляющего прелести своей возлюбленной перед первым встречным. Дело не в том, что словесной красоты не существует, а в том, что передать ее другому так же невозможно, как тронуть прелестью Дульсинеи того, кто к ней равнодушен. Или ты влюбишься сам и тогда поймешь, или так и останешься глух.
Для меня это открытие было подобно Коперникову перевороту. Чтение, наряду со спиртным, составляло основу моего бытия. Отныне оно превращалось в поиски сокровенной, невыразимой красоты.
Мама повезла нас на море. Раздолбанный самолет бангладешской авиакомпании «Биман» перенес нас в Кокс-Базар, старый, еще времен английской колонизации, курортный городок. Мы остановились в когда-то роскошном викторианском отеле, который теперь превратился в кишащую тараканами развалину, хотя и не лишенную известного обаяния.
Ни одного отдыхающего в Кокс-Базаре не было. Бангладеш вообще неподходящее место для отдыха. Отель был пуст, если не считать четы семидесятипятилетних англичан. Целыми днями они сидели в своем номере И читали допотопные номера «Таймс», а к ужину спускались в «ресторан» – она в вечернем платье, он в смокинге – и с презрением смотрели по сторонам.
Мы же проводили все время на пляже. Бенгальский залив притягивает своей грозной красотой, никогда не видела такого бурного моря. Большие волны так и манили меня, и я часами не вылезала из воды.
Кроме меня, никто не плавал. Мама с Жюльеттой загорали на берегу. Вообще народу на пляже было немного, в основном дети, которые собирали раковины на продажу. Я звала их искупаться со мной. Они улыбались и отказывались.
Упоительные дни. Целью и смыслом моей жизни стало братание с небом на гребне волн. Чем огромнее они были, тем дальше увлекали меня и тем выше возносили.
По ночам, лежа в кровати под ветхим балдахином и глядя на ползающих по москитной сетке тараканов, я все еще ощущала всем телом танец кипучих волн: вперед-назад. И мечтала поскорее снова в них окунуться.
Однажды, когда я уже не первый час болталась в море и заплыла далеко от берега, вдруг чьи-то руки,
