(так она думала) найти друга. Какая-то скромная на вид женщина заговорила с ней и сказала, что может достать ей сколько угодно портняжной работы, которая хорошо была ей знакома, да кроме того, может приютить ее на ночь, а утром-де разузнает обо мне и о том, как обстоят дела у нее дома. И вот… когда мое дитя, – продолжал он громко, и чувство благодарности, охватившее его, так было глубоко, что он задрожал, – стояла на самом краю пропасти, о чем я и думать не могу спокойно, – в этот самый миг Марта – да благословит ее господь! – спасла ее!
У меня вырвался радостный возглас.
– Мистер Дэви! – сказал он, схватив мою руку своей большой рукой. – Это вы первый напомнили мне о ней. Благодарю вас, сэр! Она не отступилась. У нее был горький опыт, и она звала, где искать и что делать. И она сделала все. Господь ей помог. Бледная, запыхавшаяся, она пришла к Эмли, когда та спала. И она сказала ей: «Вставай! То, что может случиться, хуже смерти. Идем со мной!» Те, кто был в доме, пытались ее остановить, но с таким же успехом они могли бы остановить море. «Прочь! Я – призрак! Я отвожу ее от края разверстой могилы!» Она рассказала Эмли о встречах со мной и о том, что я люблю ее и простил ее. Она помогла ей поскорей одеться. Она взяла ее под руку, дрожащую, почти лишившуюся чувств. Она не обращала внимания на все, что ей говорили, словно была глуха. Она прошла среди них вместе с моим ребенком и думала только о ней и благополучно вывела ее поздней ночью оттуда, со дна этой страшной, погибельной пропасти!
Она ухаживала за Эмли – продолжал мистер Пегготи, отпустив мою руку и берясь рукой за грудь, которая высоко вздымалась. – Она ухаживала за моей Эмли до вечера следующего дня, а та была без сознания и бредила. Потом она пошла разыскивать меня, потом пошла разыскивать вас, мистер Дэви. Она не сказала Эмли, куда идет, боясь, что мужество может ей изменить и она попытается скрыться от нас. Не знаю, откуда стало известно этой жестокой леди, где она находится. Может быть, человек, о котором я столько говорил, случайно увидел, куда Марта привела Эмли, а может (верно так оно и было) он сам узнал от той женщины, – об этом я не задумывался. Но племянницу я нашел!
Всю ночь мы провели вместе – Эмли и я, – продолжал мистер Пегготи. – Мало она говорила, хотя времени прошло много, и слезы ее надрывали мне сердце, а я не мог наглядеться на дорогое мне лицо, лицо той, которая выросла под моим кровом. Но всю ночь ее руки обвивали мою шею, а ее голова покоилась вот здесь… И мы оба знали, что можем верить друг в друга до конца жизни.
Он замолк, а его рука застыла на столе в полной неподвижности, но была в ней такая сила, которая укрощает львов.
– Я так радовалась, Трот, – сказала бабушка, вытирая слезы, – когда решила стать крестной матерью твоей сестры Бетси Тротвуд, которая меня обманула… Но теперь я была бы рада больше всего, если бы стала крестной матерью ребенка этой славной молодой женщины!
Мистер Пегготи кивнул, давая этим знать, что вполне понимает чувства бабушки, но сам ничего не сказал о той, кого бабушка восхваляла. Мы все сидели молча, погрузившись в размышления (бабушка вытирала глаза, и всхлипывала, и смеялась, и называла себя дурой), пока я не прервал молчания.
– Вы что-нибудь решили насчет будущего, мой добрый друг? – спросил я мистера Пегготи. – Впрочем, едва ли об этом нужно спрашивать.
– Решил, мистер Дэви, – ответил он. – И сказал Эмли. Есть огромные страны далеко отсюда. Мы будем жить за океаном.
– Бабушка, они эмигрируют вместе! – сказал я.
– Да! – подтвердил, улыбаясь, мистер Пегготи, и надежда осветила его лицо. – В Австралии никто не бросит упрека моей любимой девочке. Там мы начнем новую жизнь.
Я спросил, когда он предполагает ехать.
– Сегодня рано утром, сэр, я был в Доках, – ответил он, – чтобы узнать о кораблях. Месяца через полтора или два отойдет парусное судно, – утром я его видел и был на борту, – мы отправимся на нем.
– Совсем одни? – спросил я.
– Одни, мистер Дэви, – ответил он. – Моя сестра слишком любит вас и всех ваших и так привязана к своей родине, что было бы нехорошо брать ее с собой. А кроме того, остается человек на ее попечении, и этого нельзя забывать.
– Бедный Хэм! – сказал я.
– Моя добрая сестра заботится о нем, а он очень к ней привязан, сударыня, – обратился мистер Пегготи к бабушке, желая ей получше все объяснить. – С ней ему легко и покойно, с ней он разговаривает охотно, а с кем другим и рта не раскроет. У него так мало на свете осталось, нельзя его лишать того, что еще есть…
– А миссис Гаммидж? – спросил я.
– Я много думал о миссис Гаммидж, скажу вам прямо, – ответил мистер Пегготи с озабоченным видом, но, по мере того как он говорил, лицо его постепенно прояснялось. – Видите ли, когда миссис Гаммидж приходит на ум вспоминать о старике, она не очень-то годится для компании. Между нами говоря, мистер Дэви, и вы, сударыня, когда миссис Гаммидж начинает пускать слезу, – Это по-нашему, по-простому, значит плакать, – ее могут назвать брюзгой те, кто не знал старика. Но я-то ведь его знал, я-то знал, какой он был хороший человек, и потому я ее понимаю, а с другими, видите ли, это не так.
Мы с бабушкой кивнули в знак согласия.
– Может случиться, моя сестра найдет, что миссис Гаммидж – я не говорю наверняка, но так может случиться, – немного… как бы сказать… ей надоедает. Потому-то я не хочу, чтобы миссис Гаммидж жила с ними, ей следовало бы найти «покрышку над головой», чтобы она уж там рыбачила сама для себя («покрышка над головой» означало на местном диалекте «дом», а «рыбачить» – «заботиться»), а для этого я перед отъездом оставлю ей маленькую пенсию, чтобы она ни в чем не нуждалась. Какой это преданный человек – славная старушка, да к тому же совсем одинокая! В ее годы ей уже не под силу выносить качку на корабле и скитаться по дремучим лесам в далекой, необжитой стране. Вот как я собираюсь поступить с ней.
Он ни о чем не забыл. Он думал о нуждах и тяготах каждого, только не о себе самом.
– Эмли будет жить у меня, – бедное дитя, как она нуждается в отдыхе и покое! – покуда мы не уедем, – продолжал он. – Ей ведь надо что-нибудь сшить себе на дорогу. И я надеюсь, что она позабудет перенесенные мучения, если снова очутится у своего дяди, который, хоть и грубоват, но так любит ее…
Бабушка, к вящей радости мистера Пегготи, кивком головы дала понять, что разделяет эту надежду.
– Есть еще одно дело, мистер Дэви, – продолжал он, сунул руку в нагрудный карман, вытащил оттуда знакомый мне бумажный пакетик и разложил на столе его содержимое. – Вот эти банковые билеты – в пятьдесят фунтов и в десять. К ним я хочу приложить деньги, которые были у нее, когда она оттуда ушла. Я ее спросил, сколько она с собою взяла (но не сказал, зачем спрашиваю), и эти деньги добавил. Я не больно учен. Будьте добры, взгляните, все ли правильно.
Он протянул мне, в оправдание своей «учености», листок бумаги и внимательно следил за мной, пока я просматривал запись. Все было совершенно правильно.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он, получая назад листок. – Если вы не возражаете, мистер Дэви, эти деньги я вложу перед отъездом в конверт и надпишу его имя, а потом вложу этот конверт в другой, с адресом его матери. Ей я напишу так же коротко, как сейчас говорю вам, что это за деньги, а также о своем отъезде, так что вернуть их мне ей не придется.
Я сказал ему, что, по-моему, так и надо сделать, да, я совершенно уверен, что так надо сделать, раз он считает это правильным.
– Я только что сказал, что еще есть одно дело, – продолжал он, с грустной улыбкой пряча пакетик в карман, – а их не одно, а два. Когда я уходил из своей комнаты сегодня утром, я не очень-то был уверен, смогу ли я отправиться к Хэму сам и сообщить ему о том, что, слава богу, произошло. Вот я и написал ему письмецо и послал по почте и рассказал, как все было. И написал, что завтра приеду, чтобы уладить там свои маленькие дела, – тогда легче станет на сердце, – и, верней всего, попрощаюсь с Ярмутом.
– И вы хотите, чтобы я с вами поехал? – спросил я, чувствуя,, что он чего-то не договаривает.
– Если бы вы были так добры, это их очень порадовало бы, я знаю, мистер Дэви, – сказал он.
Моя маленькая Дора была в хорошем расположении духа и очень хотела, чтобы я поехал, – я поднялся
