несчастна, – не принесешь ведь счастье тому, кто счастлив и так. Значит, я должна сделать тебя несчастной, чтобы потом я могла осчастливить тебя, в любом случае, любовь моя, важно только то, чтобы причиной всему была я. Если бы ты испытала ко мне хоть десятую часть того, что чувствую к тебе я, ты была бы счастлива страдать, зная, что своим страданием ты доставляешь мне радость.
Я млела от удовольствия.
Предстояло найти новый госпиталь.
Теперь уже нельзя было оборудовать его в ящике для перевозки мебели. По правде говоря, выбор у нас был небогатый. Пришлось устроить больницу там же, где мы собирали и хранили секретное оружие. Не очень гигиенично, но Китай приучил нас к грязи.
Постели из «Жэньминь жибао» были перенесены на последний этаж пожарной лестницы самого высокого дома в Саньлитунь. На головокружительной высоте в центре больничной палаты возвышался бак с мочой.
Немцы были настолько глупы, что пощадили наши запасы стерильной марли, витамина С и супов в пакетиках. Их сложили в рюкзаки и подвесили на металлические перила лестницы. Поскольку дождь в Пекине шел крайне редко, мы почти ничем не рисковали. Но теперь секретная база была видна гораздо лучше. Немцам стоило только задрать голову и хорошенько приглядеться, чтобы нас обнаружить. Правда, мы не были такими дураками, чтобы приводить туда пленных. Когда мы хотели помучить жертву, то спускали секретное оружие вниз.
И тут война приобрела неожиданный политический размах.
Однажды утром мы хотели подняться в госпиталь, но обнаружили, что лестница заперта на висячий замок.
Сразу было видно, что замок не немецкий, а китайский.
Значит, нашу базу обнаружила охрана гетто. И им это так не понравилось, что они поступили жестоко – заперли единственную пожарную лестницу самого высокого дома Саньлитунь. В случае пожара жителям оставалось только выброситься в окошко.
Это скандальное происшествие нас жутко обрадовало.
На то были причины. Разве не счастье узнать, что у нас появился новый враг?
И какой враг! Сам Китай! Жизнь в этой стране уже была посвящением в рыцари. А война с ней сделает нас героями.
В один прекрасный день мы сможем рассказать своим внукам с подобающей героям суровой простотой, что в Пекине мы сражались с немцами и китайцами. Это высшая слава.
К тому же такая чудесная новость: наш враг, оказывается, глуп. Он строит лестницы и сам же запирает их на замок. Такая непоследовательность нас обрадовала. Ведь это все равно что построить бассейн и не налить туда воды.
Кроме того, мы надеялись, что случится пожар. После разбирательства выяснилось бы, что китайский народ таким образом приговорил к смерти сотни иностранных граждан. Мы стали бы не только героями, но и жертвами политического произвола – мучениками мирового зла. Честное слово, наша жизнь в этой стране была бы прожита не напрасно.
(Мы были глубоко наивны. В случае пожара и последующего разбирательства история с замком была бы тщательно замята.)
Само собой, мы скрыли от родителей эту интереснейшую ситуацию. Вмешайся они, и нам никогда не стать мучениками. И потом, мы терпеть не могли допускать взрослых в свои игры. Они все портили. Они ничего не смыслили в великих делах. Они только и думали, что о правах человека, теннисе и бридже. Казалось, они не понимали, что впервые за всю их никчемную жизнь им выпадал шанс стать героями.
Верхом неприличия было то, что они хотели жить. Мы, впрочем, тоже, но при условии, что можно будет пожертвовать жизнью ради славы, например на великолепном пожаре.
(На самом деле, если бы случился пожар, доля вины легла бы и на нас. Мы смутно догадывались об этом, но нас это не волновало. А мне и вовсе было наплевать, поскольку и Елена, и моя семья жили в другом доме.)
Чудесная новость имела, однако, и свои минусы: мы теперь не могли попасть в госпиталь.
Но сама задача несла в себе решение, ведь замок-то китайский.
Открыть его можно было пилкой для ногтей.
А чтобы китайцы ни о чем не догадались, мы купили точно такой же замок, ключ от которого хранился у нас, и повесили его на место старого.
Теперь в случае пожара мы становились главными виновниками, потому что именно наш замок обрекал на смерть тех, кто захотел бы спастись бегством.
Об этом мы тоже смутно догадывались. Но нас это опять-таки не беспокоило. Мы жили в Пекине, а не в Женеве и вести чистую войну не собирались.
Мы, конечно, не хотели, чтобы кто-то погиб. Но если это необходимо для продолжения войны, то пусть будет так.
Во всяком случае, нас это не заботило.
De minimis non curat praetor.[8] Пусть взрослые, эти падшие дети, тратят свое бесполезное время на такие вопросы, все равно у них нет серьезных дел.
У нас-то было безошибочное чутье на истинные ценности, мы даже почти никогда не разговаривали о тех, кому больше пятнадцати лет. Они принадлежали параллельному миру, с которым мы жили в добром согласии, поскольку с ним не соприкасались.
Не задавались мы и глупым вопросом о нашем будущем. Может быть, потому, что инстинктивно мы все нашли единственно верный ответ: «Когда я вырасту, я буду вспоминать время, когда я был маленьким».
Само собой разумелось, что взрослые посвящали себя детям. Родители и им подобные жили на земле для того, чтобы их отпрыскам не приходилось заботиться о пище и жилье, для того, чтобы они до конца могли исполнить свое главное предназначение – быть детьми, то есть жить полной жизнью.
Меня всегда удивляли дети, рассуждающие о своем будущем. Когда мне задавали извечный вопрос: «Кем ты будешь работать, когда вырастешь?» – я неизменно отвечала, что «буду работать» лауреатом Нобелевской премии по медицине или мученицей, а может, и тем и другим сразу. Л отвечала я без запинки не потому, что хотела кого-то удивить, а для того, чтобы с помощью заранее заготовленного ответа поскорее закрыть эту дурацкую тему.
Скорее даже абстрактную, чем дурацкую, ибо в глубине души я была уверена, что никогда не стану взрослой. Время слишком долго тянется, чтобы такое могло произойти. Мне было семь лет. Эти восемьдесят четыре месяца казались мне бесконечными. Моя жизнь так длинна! Голова кружилась от одной мысли, что я могу прожить еще столько же. Еще целых семь лет! Нет, это слишком. Я думала остановиться на десяти или одиннадцати годах, полностью пресытясь жизнью. Впрочем, я уже чувствовала себя почти пресыщенной: со мной ведь уже столько всего приключилось!
Когда я говорила о Нобелевской премии по медицине или о мученичестве, это не было тщеславием, это был просто абстрактный ответ на абстрактный вопрос. И потом, эти высоты не казались мне столь уж грандиозными. Единственным занятием, вызывавшим мое уважение, было ремесло солдата, а точнее – разведчика. Я уже достигла вершины своей карьеры. А потом – если «потом» будет – придется довольствоваться Нобелем. Но в глубине души я не верила в это «потом».
Мое неверие усугублялось тем, что, когда взрослые говорили о своем детстве, я считала, что они лгут. Они никогда не были детьми. Они были взрослыми испокон веков. Падения не существовало, потому что дети оставались детьми, а взрослые взрослыми.
Я хранила это убеждение при себе. Я прекрасно понимала, что не смогу его отстоять, но от этого оно только крепло.
Елена никому не рассказала, что мой велосипед был лошадью или наоборот.
Она сделала это не по доброте, а потому, что я ничего для нее не значила. Она не говорила о незначительных вещах.
Впрочем, она вообще говорила мало. И никогда не заговаривала первой, а лишь отвечала на вопросы,
