существовала я.
Мир был создан для меня.
Китай грешил излишней скромностью. Срединная империя? Само название говорило об ограниченности. Китай может быть серединой Земли при условии, что будет оставаться на месте.
Я же могла отправляться куда захочу, центр тяжести мира перемещался вместе со мной.
Благородство – это еще и умение признать очевидное. Нечего скрывать от себя, что вселенная миллиарды лет готовилась к моему появлению на свет.
Что будет после меня – не важно. Наверняка понадобятся еще миллиарды лет, чтобы завершить летопись моей жизни. Но эти мелочи меня не занимали, слишком много у меня было дел. Все эти досужие домыслы я оставляла моим летописцам и летописцам моих летописцев.
Витгенштейн был вне игры.
Он совершил серьезную ошибку: он писал. Это все равно что отречься от престола.
Пока китайские императоры ничего не писали, Китай процветал. Упадок его начался в ту минуту, когда император взялся за перо.
Я-то ничего не писала. Когда надо покорять своей красотой гигантские вентиляторы и гнать коня галопом, когда нужно ходить в разведку, сражаться и унижать врагов, ты шествуешь с гордо поднятой головой и тебе не до писанины.
И однако именно там, в Городе Вентиляторов, начался закат моей славы.
Это случилось в тот миг, когда я поняла, что центр вселенной вовсе не я.
Это случилось в тот миг, когда я, очарованная, узнала, кто на самом деле центр вселенной.
Летом я всегда ходила босиком. Настоящий разведчик не должен носить обувь.
И мои шаги были так же бесшумны, как движения запрещенной в то время гимнастики тайцзицюань, которой в пугающей тишине и тайне занимались некоторые фанатики.
Бесшумно и горделиво пробиралась я в поисках врага.
Саньлитунь был таким уродливым, что для того, чтобы выжить в нем, требовались бесконечные приключения.
И я прекрасно выживала, ведь приключением была я сама.
Рядом с соседним домом остановилась незнакомая машина.
Вновь прибывших иностранцев поселили в гетто, чтобы изолировать от китайцев.
В машине приехали большие чемоданы и четыре человека, среди которых и был центр вселенной.
Центр вселенной жил в сорока метрах от меня.
Центром вселенной была итальянка по имени Елена.
Она стала центром вселенной, как только ее нога коснулась бетона Саньлитунь.
Ее отец был маленький беспокойный итальянец, а мать – высокая индианка из Суринама со взглядом, пугающим как «Сендеро луминосо».[6]
Елене было шесть лет. Она была прекрасна, как ангел с открытки.
У нее были огромные темные глаза и пристальный взгляд, а кожа цвета влажного песка. Ее черные как смоль волосы спускались ниже пояса и блестели, словно каждый волосок был по отдельности натерт воском.
При виде ее восхитительного носика у самого Паскаля отшибло бы память.
Овал щек был очарователен, но хватало одного взгляда на идеально очерченный рот, чтобы понять, что эта девочка злая.
Ее тело было гармонично и совершенно: плотное и нежное, по-детски лишенное выпуклостей, а силуэт такой неправдоподобно четкий, словно ей хотелось ярче выделиться на экране мира.
«Песнь песней» по сравнению с описанием красоты Елены годилась лишь для инвентаризации мясной лавки.
С первого взгляда становилось ясно, что любить Елену и не страдать так же невозможно, как изучать французскую грамматику без учебника Гревисса.[7]
В тот день на ней было платье с белой английской вышивкой, какие бывают только в кино. Я бы сгорела со стыда, если бы мне пришлось так вырядиться. Но Елене была чужда наша система ценностей, и в этом платье она выглядела как ангел, украшенный цветами.
Она вышла из машины, не заметив меня.
Примерно так же она держала себя весь год, который нам предстояло провести вместе.
Окружив себя мистификациями, Китай породил и свои стилистические законы.
Небольшой урок грамматики.
Правильно говорить: «Я научился читать в Болгарии» или «Я встретил Евлалию в Бразилии». Но было бы неверным сказать: «Я научился читать в Китае» или «Я встретил Евлалию в Китае». Говорят: «В Китае я научился читать» или «В Пекине я встретил Евлалию».
Нет ничего коварнее синтаксиса.
И в данном случае это очень важно.
Так, неправильно говорить: «В 1974 году я высморкался» или «В Пекине я завязал шнурки». Нужно хотя бы добавить «в первый раз» – иначе фраза режет слух.
Неожиданный вывод: китайские повести рассказывают о столь удивительных вещах по причинам прежде всего грамматическим.
А когда к синтаксису примешивается мифология, это радует стилиста.
И если соблюдены требования стиля, можно рискнуть написать следующее: «В Китае я познала свободу».
Истолкование этого скандального заявления: «В чудовищном Китае времен „банды четырех“ я познала свободу».
Истолкование этой абсурднейшей фразы: «Я познала свободу в тюремном гетто Саньлитунь».
Извинением столь шокирующему высказыванию может служить лишь его истинность.
В этом кошмарном Китае иностранцы-взрослые чувствовали себя подавленно. Их возмущало то, что они видели, а то, чего не видели, возмущало еще больше.
Зато дети были довольны.
Страдания китайского народа их не волновали.
Быть загнанными в бетонированное гетто с сотнями своих сверстников казалось им счастьем.
Я сильнее других ощущала эту свободу. Я только что приехала из Японии, где провела несколько лет и ходила в японский детский сад – это было все равно что служба в армии. Дома за мной присматривали гувернантки.
В Саньлитунь никто не следил за детьми. Нас было так много в таком тесном пространстве, что это казалось излишним. И по неписаному закону родители, прибывая в Пекин, предоставляли своих отпрысков самим себе. Вечерами взрослые, чтобы не впасть в депрессию, уходили куда-нибудь развлекаться, а нас оставляли одних. Со свойственной их возрасту наивностью они полагали, что мы устанем и в девять ляжем спать.
Каждый вечер мы отряжали кого-нибудь следить за родителями и предупреждать об их возвращении. Тут все бросались врассыпную. Дети мчались каждый в свою камеру, одетыми прыгали в кровать и притворялись, что спят.
Потому что ночью война была прекрасней всего. Крики испуганных врагов громче звучали в темноте, засады становились более хитроумными, а роль разведчика – проливать свет – приобретала еще больший светоносный смысл: на своем иноходце я чувствовала себя живым факелом. Я не была Прометеем, я была огнем и похищала себя самое. С восторгом наблюдала я, как мой огонек украдкой пробегал по темным китайским стенам.
Война представлялась нам благороднейшей из игр. Само это слово звенело, как сундук с сокровищами. Его взламывали, и наши лица озарялись сиянием дублонов, жемчуга и драгоценных каменьев, но больше всего здесь было неистовой ярости, благородного риска, грабежей, вечного террора, и, наконец, дороже
