— А мой муж даже не знает, что я еврейка, — сказала я.
— Эля, не погуби свою жизнь.
— Я уж давно ее погубила, — ответила я сдавленным голосом. — Не знаю, кто я… правда, не знаю…
— Может, он тебе скажет, твой возлюбленный.
— Не скажет, Вера, он даже не знает моего настоящего имени.
Она покачала головой. Больше мы не говорили на эту тему. Вера рассказывала мне о своих детях, о проблемах с матерью, которая не может согласиться, что ее внуки не крещеные.
— Мы не очень-то религиозны, детей крестить не буду, — проговорила Вера, а потом неожиданно добавила: — Я ведь потому за него вышла, что он еврей… как Натан.
Это было самое прекрасное признание в любви, которое я когда-либо слышала. Хотела что-то сказать, но ее взгляд меня остановил. Когда мы прощались, в глазах у Веры стояли слезы.
— Лучше, чтобы мы с тобой не виделись, — проговорила она. — Ничего хорошего тебе это не принесет.
Наверное, она была права. Как всегда.
А с тобой мы встретились только в мае сорок девятого года. Под чужим именем ты работал медбратом в больнице маленького городка на Шленске. Я сразу оценила ситуацию, как только тебя увидела. Ты пил. У тебя были мешки под глазами и красное, одутловатое лицо. Я поняла, что нам грозит опасность и необходимо любой ценой вытащить тебя оттуда. Ты должен был как можно скорее вернуться к нам, к своей работе. Уже в поезде на обратной дороге я думала об этом. К кому же обратиться? Один-единственный раз мне пришло в голову связаться с матерью. Она обо всем всегда умела договориться, например, у нее не отняли наш дом. Я узнала об этом случайно. Одна из сотрудниц рассказывала о каком-то невезучем человеке, а потом добавила:
— На две виллы дальше живет та Эльснер. Когда ее хотели сдвинуть с места, пошла к Лысому…
Так я узнала, что мать жива и совсем неплохо устроена. Я забеспокоилась, узнав, что она приходила к нам на работу. На всякий случай поставила стол так, чтобы не сидеть лицом к двери, со спины всегда труднее узнать.
Я ждала чуда, и, наверное, оно случилось. Как-то во время примерки пан Круп обратился к секретарше важной персоны, которой я пару раз открывала дверь, с просьбой помочь мне найти работу получше. Рассказал, что я знаю три языка, а прозябаю в этом бюро. Она обещала подумать. И однажды заскочила, как на пожар, и попросила адрес моей работы. Оказалось, что заболела переводчица, а ее шеф принимал зарубежных гостей. Я отпросилась с работы. Это были какие-то французские коммунисты, восхищавшиеся всем, что они видели. Развалинами, которые восстанавливали, и плохо одетыми, усталыми людьми, и огромными кабинетами партийных деятелей. В общем, были от всего в восторге, и я их восторги переводила с французского на польский, а потом слова благодарности с польского на французский.
Шеф секретарши, которой пан Круп шил костюмы и блузки, был низкого роста с нечистым лицом и большим носом, говорил он очень тихо. На меня не обращал никакого внимания. Однако через ту самую секретаршу предложил стать его переводчиком. В первую минуту я испугалась, ведь у меня фальшивые документы, фальшивая биография, а потом подумала: это наш с тобой шанс. Меня приняли без проблем. Я знала, что не могу сразу обратиться с нашей просьбой, сначала нужно войти в доверие. Это оказалось трудно, потому что я достаточно редко его видела, только когда приезжали гости из-за рубежа. Но как-то заболела секретарша и пришлось подменять ее. Должно быть, я ему понравилась в этой роли, так как он неожиданно спросил, не хотелось бы мне остаться на такой работе постоянно. Я согласилась сразу, несмотря на страх, что не справлюсь. Ведь на мне оставались дом, Марыся и Михал. Но другого выхода не было. Приходила теперь на работу в шесть утра, так как шеф приезжал рано, и уходила поздно вечером. Если бы не помощь семьи Крупов, не знаю, как бы справилась.
— Не переживайте, пани докторша, — успокаивала меня жена пана Крупа. — Мы займемся и Михал ком, и второй паней докторшей.
Значит, понимали, кем в этом доме была Марыся и кем я. И, несмотря ни на что, их это не шокировало. В общем, простили нам все, когда ты стал скрываться. Раньше наши отношения были, скорее, вежливо-прохладными.
Постепенно я становилась правой рукой того человека. Когда его с кем-нибудь соединяла, он доброжелательно спрашивал:
— Ну, как там дела, Кристина, кто звонит?
Примерно месяца через три я решилась на разговор.
Выбрала время, когда он был не очень занят и пребывал в хорошем настроении. Это был понедельник, а воскресенье он провел на рыбалке и поймал большую щуку. Рассказал мне подробно, как это происходило. Потом я подала ему бумаги на подпись, но не уходила, ждала.
— Что-нибудь еще? — удивленно спросил он.
— У меня к вам личное дело.
— Слушаю.
Мне показалось, что его голос стал сухим, но, несмотря на это, я сказала:
— Мой муж… не совсем муж… в общем, близкий мне человек находится в сложной ситуации.
— В какой?
— Он отличный врач… но вынужден скрываться… опасается, что его могут арестовать, если бы…
— Перестань заикаться, — гаркнул шеф, и я неожиданно успокоилась. Поняла, что он меня слушает. А это означало многое.
— Товарищ, вы не могли бы мне помочь?
— Ты просишь меня об этом? — спросил он.
У него было непроницаемое лицо.
— Да, от этого зависит моя жизнь.
Он задумался на минуту.
— Хорошо, разберемся с этим прямо сейчас. Соедини меня с полковником Квятковским.
Как слепая, я дошла до секретариата, мучаясь сомнениями, правильно ли поступила, не будет ли это ловушкой. Может, сама затягивала тебе петлю на шее… Я соединила шефа с полковником. У меня тряслись руки, даже не могла закурить сигарету. Он быстро окончил разговор, а потом я услышала по селектору:
— Завтра — у него, во дворце Мостовских. Там будет пропуск на твое имя.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Я думала, что все пропало. Но обратной дороги уже не было — ни для тебя, ни для меня. Еле держась на ногах, доплелась до туалета. Сердце стучало так, что казалось, будто отдается эхом во всем помещении. Прошло минут десять, надо возвращаться. Возможно, я уже понадобилась. Несколько раз соединила его по телефону, потом он сказал, что уходит и сегодня уже не будет.
— Вы тоже свободны, — проговорил шеф, ни словом не вспоминая об утреннем разговоре. И еще это «вы»…
Если бы все было нормально, это ничего бы не означало, но в такой ситуации.
Я тащилась домой. Ноги не слушались. Кем я в действительности была? Стремясь жертвовать во имя любви, я совершала одни только ошибки. Может, ошибкой было то, что родилась. Дочь такого отца… Мы очень хорошо друг друга понимали. Вместе любили Баха, его «Бранденбургские концерты». Любили книги… Он прививал мне эту любовь с самого детства. А кем я стала… Тогда, в гетто, мой несостоявшийся клиент, интеллигент, чьих глаз я так боялась — они пронизывали меня насквозь, сказал:
— Ты себя не простишь.
Вообще-то мне не так уж было это и нужно, я хотела быть прощенной отцом, но он не давал мне шанса, молчал.
Ни за какие сокровища я не хотела идти с интеллигентом наверх, даже после скандала с хозяином заведения (это было еще перед визитом Смеющегося Отто) не пошла. Интеллигент чувствовал, что я его боюсь, он смеялся мне в лицо. Как-то принес свои стихи. Я мельком взглянула на них.
Не читая дальше, порвала листочек.
