Еламана. Тот хлопотал, по своему обыкновению, возле дома и грел чай к возвращению жены. Кенжекей краснела, ей делалось стыдно перед соседями, потому что, казалось ей, она недостойна была такой заботы. И вдруг крепкое смуглое лицо ее вспыхивало радостно. Она уже смеялась и молилась от всей души: «О создатель, пошли ему многих лет жизни!» И все сомнения, изнурявшие ее целый день, развеивались как дым.
Шло время, и Кенжекей стала привыкать к заботам и вниманию мужа. Постепенно она избавлялась и от унизительной мысли, что она хуже других. Ей стало казаться, что она если уж и не лучше, то, во всяком случае, не хуже многих. Позабывались прежние бесчисленные унижения, и редко теперь вспоминала она свою молодость, прошедшую в горьких слезах. После смерти свекрови соперница ее Балжан измывалась над ней как только хотела. И рано в Кенжекей погасло пламя юности, рано охладела она к жизни. Молодая бесправная женщина похожа на заброшенный, засохший молодой тополек. И вот на увядшую было молодую жизнь хлынул вдруг с неба благодатный дождь. Господи милосердый, какое неизведанное счастье!
То ли всевышний, то ли сами люди виноваты, но бывают женщины, которым не удается молодость. А когда им уже где-то между тридцатью и сорока, когда им, уже зрелым, особенно нужна мужская ласка, не дай бог, чтобы тогда в их сердце заронилась невзначай искра любви. Такие женщины становятся похожи на умирающего с голоду, дорвавшегося наконец до еды, так ненасытны и жадны делаются они. Поздно вспыхнувшая любовь умирает только вместе с ними, вместе с их холодным телом ложится в могилу. Такие женщины, и состарившись, сохраняют былую яркость губ и жар тела самой счастливой поры своей жизни. Эхе-хеу, что тут скажешь?!
Так, погруженная в свои думы, опершись подбородком о колено, долго сидела Кенжекей все в одной и той же позе. Клок шерсти, который она начала теребить, давно уж выпал из ее рук. Глаза ее ничего вокруг не видели и улыбались. Нежностью, счастьем и покоем дышало лицо. И много времени спустя, когда она уже спала, нежная улыбка все не сходила с ее круглого крепкого лица.
На другой день она проснулась позже обычного. Торопясь на работу, наскоро готовила она завтрак детишкам, как вдруг приехал Еламан. У Кенжекей все выпало из рук, и опрометью, не помня себя, кинулась она к нему и не добежала, остановилась — взгляд ее упал на большой косой рубец на щеке Еламана.
Еламан жадно перецеловал всех детей, а самую маленькую взял на руки.
— О, как ты выросла! — счастливо выговаривал он. — Ну как вы тут живете?
Кенжекей все не могла опомниться, не могла оторвать глаз от еще не зажившего как следует красного рубца во всю щеку.
— А где же Ашимжан? — спросил Еламан.
— У дедушки…
— Ну как же вы тут без меня? Не голодали?
— О отец Ашимжана… — дрогнувшим голосом сказала Кенжекей, по обычаю не называя мужа по имени. — О отец… — и не могла больше ничего выговорить.
Еламан только теперь заметил ужас на лице жены.
— Ну что ты, что ты! — улыбнулся он, обнимая Кенжекей. — Это все было, все прошло…
«Да, да, это прошло, это не страшно. Слава создателю, он жив, жив!» И, чувствуя, что не выдержит, заревет в голос, если только скажет хоть слово, Кенжекей молчала, уткнувшись лицом Еламану в плечо.
— Ну а как завтрак? Чай готов? — спросил, улыбаясь, Еламан.
— О, сейчас, сейчас…
— Кенжеш!..
Руки Кенжекей вдруг бессильно повисли, а лицо вспыхнуло. Так ласково называли ее только родители, да и то давным-давно, когда была она еще девочкой с тонкими косичками. Кенжекей вопросительно взглянула на мужа.
— Кенжеш! — повторил Еламан и вроде бы смутился. — О чем это я хотел?.. А да, слушай, Аха так и не нашелся?
— Нет. Пропал бедняга, и концы в воду…
— Эх, несчастный! — пожалел Судр Ахмета Еламан.
Весть о приезде Еламана быстро облетела рыбачий аул. Первыми прибежали соседки. Потом один за другим потянулись рыбаки. Последним пришел Дос. Еламан встал, с подчеркнутым радушием встретил гостя и усадил его рядом с собой на почетное место. С помощью соседок Кенжекей быстро приготовила чай и расстелила перед мужем чистый дастархан. Щедро насыпала она целую горку румяных баурсаков и положила перед каждым гостем по кусочку сахару. Потом подсела к дастархану и стала разливать чай.
— Э, любезный Еламан, ты ведь не то что мы, ты человек бывалый… — начал кто-то из старших. — Рассказывай, что слышал, что видел. Когда этой войне проклятой конец будет?
— В этом году должно все решиться. Так говорят знающие люди.
— Вон как! Апыр-ай, это приятная новость.
— Доброе слово — половина удачи.
— Но был слух, что белые Челкар взяли.
— Верно. Они теперь идут к Аральску.
— Апыр-ай! И много их?
— Да порядочно…
После чая, наслушавшись разных городских новостей, гости стали расходиться. За дастарханом Дос все время молчал, но, выйдя из дома, захотел поговорить с Еламаном наедине и отвел его в сторону. Еламан повернул к кладбищу за аулом. У могил Мунке и Ализы, покоившихся вместе с их десятью детьми, он начал читать молитву. Он искренне верил, что молитва близких и друзей непременно доходит до духа усопшего, и каждый раз, приезжая домой, читал что-нибудь из корана на могиле старого рыбака. Он молился, и слезы текли у него по лицу. Закончив молитву, он провел было ладонями по щекам, почувствовал свои слезы и закрыл руками лицо.
Дос раза два смущенно покосился на Еламана. Ему хотелось утешить Еламана, но, как всегда, когда нужно было сказать другу какие-то ласковые слова, у него будто язык отнимался и он от досады на себя только хмурился. Еламан наконец вздохнул и тяжело поднялся. Дос так и не заговорил, помалкивал и Еламан, так молча они и разошлись. Стреножив за аулом коня, Еламан побродил в одиночку по берегу и уже после обеда, успокоившийся, возвращался домой, как ему снова повстречался Дос.
— Ты ведь неспроста приехал? Я вижу, — заговорил наконец Дос. — Зачем же?
Хоть соседям Еламан и словом не обмолвился о цели своего приезда, от Доса он не хотел ничего скрывать. И он рассказал, что белые сейчас сильны как никогда, что от самого Актюбинска они без передышки гонят красных, но что превосходство их временное. Сейчас обе стороны — и белые, и красные — заняты приготовлениями к главному сражению под Аральском. Белые ждут помощи от богачей, баев вроде Танирбергена. А красные шлют по аулам бедных казахских джигитов, чтобы собирать коней и продовольствие.
— Ну а я, — закончил Еламан, — приехал сюда за табунами Танирбергена. Этот проныра наперед знает, откуда ветер подует. Он теперь свои табуны так запрятал, ни одна душа не знает.
— Н-да… Вот лиса! Узнать бы, лучше добра не найдешь.
— Ну за этим дело не станет! Даже если его кони превратятся в лисиц и попрячутся по норам, рука Калена их и там достанет.
— Ты сказал Калена?!
— О-о, Дос-ага, я и забыл суюнши у тебя попросить. Ведь Кален-то удрал из Сибири!
— Что ты говоришь! Вот молодец-то, а? Батыр!
— Еще бы! Ведь мы семижильные, мы и в воде не тонем, и в огне не горим. Нас на край света загоняют, а мы снова тут как тут! Понял? — И Еламан захохотал, хлопнув Доса по плечу.
Дерзкий, уверенный смех Еламана не понравился суеверному Досу.
Еламан бросил недоуздок на седло, лежавшее у порога, взял на руки маленькую падчерицу, игравшую во дворе, и пошел в дом. После ухода гостей Кенжекей успела выбить половики, подстилки, и в землянке было прибрано и чисто. Дети тоже одеты были во все чистое. Сама Кенжекей нарядилась в белое ситцевое платье, много лет пролежавшее на дне сундука, и в уже потертый плюшевый камзол. Лицо ее то и дело вспыхивало от радостного волнения, вся она так и светилась. Оживленно хлопотала она возле казана, в
