— Верно, верно, — торопливо подхватил он, как бы заранее сдаваясь. — Сейчас этот парень от сладких слов дойдет до горьких, а?
— Рай! Рай! Свет мой, хватит тебе, довольно! — закричал Алибий. — Давайте пить чай!
Бобек первый раз в жизни разливала чай. Она все время путала чашки гостей, с заваркой у нее тоже не получалось. Но тут она и про чай забыла, приоткрыв рот, смотрела на Рая, а перед ней уж полно было пустых чашек.
Вошла светлая молодая женщина, внесла второй чайник с заваркой, незаметно подсела к Бобек и ущипнула ее.
— Еркем, заварка у тебя кончилась, теперь наливай из этого… — шепнула она Бобек и так же незаметно вышла из юрты.
Гости опять вернулись к прерванному разговору о караванщиках.
— Ладно, что же вы делали с верблюдами-то?
— Да-да, скажи-ка нам, что там еще, кроме боялыша, растет на склонах?
— Да на склонах полным-полно разной травы! Клянусь вам, от златоногого биюргуна земли не видно! А вьючный верблюд, ведь знаете, ест все подряд.
— Так-то оно так, только на сильном ветру, ни одна скотина не пасется, все по ветру ходит, что же вы делали?
— А вот что! На ночь Кален гнал всех верблюдов в затишье, к нашей стоянке, и привязывал там. А рано утром гонит всех гуськом против ветра. Гонит, гонит, а потом пускает их по ветру назад и не дает сбиться с пути. Верблюды чувствуют присутствие человека и держатся вместе, пасутся спокойно.
— Апырмай, а?
— Ну Кален-то! Кален много повидал! Кто-кто, а Кален знает скот, как самого себя.
Заговорили о скоте, о его привычках и повадках, приводили разные случаи, потом наговорились, замолчали, думая, о чем бы еще повыспросить Рая. Тут-то пришлый зять не вытерпел и вступил в разговор.
— Кто, интересно, собирает теперь в аулах шерсть? — ляпнул он и глупо оглянулся.
— Э, дорогой? Зачем тебе? Или с себя шерсть хочешь сдать?
— Зачем, зачем — надо! Серьезно спрашиваю. Я ведь обстриг своего атана, на котором приехал.
— Ну тогда радуйся. Абейсын собирает шерсть.
— С каких это пор? — спросил Рай.
— Да недавно.
Ядовито улыбнувшись, Рай поглядел на Алдабергена. Все знали, что до недавних пор Алдаберген сам собирал по аулам шерсть, шкурки, мерлушку, обвешивал всех во славу божию.
— Апыр-ай, это хороший выбор, — сказал весело Рай. — Теперь бедняга Абейсын нашел тепленькое местечко. Лучше не найти такому волку! Нет, что ни говори, а волк попал в самую кошару!
После этого Рай поднялся и вышел. В юрте все молчали, Алдаберген почернел, Бобек неосторожно прыснула и закрыла лицо рукавом. Она вспомнила свое детство. Тогда по аулам ездил сборщик Алдаберген, и вот перед тем как ему приехать, мальчишки и девочки не спали всю ночь, а Бобек молилась богу, чтобы ночь была потемней. Ночью она бежала к верблюдам, лежащим и сопящим в золе, дергала у них с шеи и с ног свалявшуюся шерсть, а утром в подоле платьица несла ее Алдабергену. Алдабергена она боялась, останавливалась около него, задыхаясь, хлопала ресницами, молчала, но Алдаберген сразу понимал, в чем дело: «А! Доченька пришла, иди, иди сюда! Только что-то у тебя тут маловато, не стоит и взвешивать!»— говорил он, сгребая всю шерсть, запихивал в мешок и давал Бобек горсть урюка. Мать, конечно, узнавала обо всем и долго потом ворчала: «Всю шерсть содрала с верблюдов, голые ходят. Как тебе не стыдно!»
Вспоминая детство и Алдабергена, давясь от смеха, Бобек еле собрала чашки. А успокоившись, злорадно подумала: «Что? Съел? Не будешь связываться с Раем! Так тебе и надо, толстый черт!»
В последнее время по аулам стали нехорошо поговаривать о Еламане. Рассказывали, что он погиб, будто бы гнали его в Орск, он по дороге бежал и был застрелен солдатами.
Вернувшись из Конрата, Рай как-то в сумерках застал бабку в темной комнате — она сидела в углу, лицом к стене, раскачивалась и глухо повторяла: «Ах, Еламан!» Услыхав Рая, бабка быстро поднялась и сконфузилась.
— Еламана вспомнила. Какой был хороший! — сказала она, оправдываясь. — Но только я не верю, что с ним беда. Жив должен быть, зрачок мой!
Рай промолчал. Он верил и не верил. Кроме того, озабочен он был поведением Акбалы. Когда он уезжал в Конрат, на Акбалу было жалко смотреть. Прошел месяц, он вернулся и не узнал свою женге. Она стала мягкой и гибкой, глаза у нее блестели счастьем. Она была похожа на лису, вывалявшуюся в чистом снегу.
Рай тужил по Еламану, все вспоминал, какой он был серьезный, добрый, умный. Даже если он погиб, грех, было марать жене имя такого человека! Не один раз хотел он поговорить с Акбалой, но неловко было, а потом и неизвестно было ему ничего в точности. Вдруг она возьмет да и скажет: «Любимый мой деверь, о чем это ты говоришь? Какого это джигита ты поймал в моей, постели?» От стыда и дорогу к ней забудешь!
И Рай все реже стал ходить к Акбале, да и то больше из-за ребенка Еламана. Вернется с улова, занесет на котел рыбы, возьмет маленького Ашима на руки, походит с ним и пойдет себе домой.
При Рае Акбала сдерживалась, глаза опускала, лицо делала грустнее. Но счастье женщины было видно во всем, в щегольстве нарядов, в быстрой походке, в порывистости, и даже голос у нее другой стал.
Но вот по поселку пробежал еще один слух. Помертвев от ужаса и отвращения, слушал Рай, что чуть не каждую ночь приезжает в аул к Акбале Танирберген. Узнав об этом, Рай пошел к Калену.
В свободное время Кален любил что-нибудь мастерить. Теперь он шил сапоги жене. Рай подсел к нему.
— Кален-ага…
— А?
— Кален-ага, что делать? Акбала совсем пропала. Кален продолжал шить сапоги.
— Да ты не знаешь, что ли, ничего?
— А что?
— Говорят, Танирберген к Акбале каждую ночь ходит… Кален изменился в лице, посмотрел на Рая и отложил сапог.
— Не может быть! — хрипло сказал он.
— Правда, Кален-ага.
— Сам видел?
— Нет, сам не видел — люди видели. Каракатын видела, как на рассвете он от Акбалы выходил.
— Ладно, ступай, — сказал Кален, помолчав.
Рай ушел, а Кален бросил сапог жены в угол и стал думать. Потом решил: «Кровному врагу постель Еламана больше не марать! Поймаю, задушу, камень на шею — и в море. А там будь что будет».
Встал, потянулся, хрустя суставами, и вышел на улицу обдумать все на досуге.
Многолюдный шумный аул на берегу моря, где всю зиму лаяли собаки, ревел скот и громко перекликались люди, давно уже откочевал, и в стороне Ак-баура стало тихо. Аул Алибия после приезда караванщиков из Конрата быстро разобрал юрты и тоже исчез. На всем побережье остался теперь только аул рыбаков. Да еще в одном из зимовий в низинке сиротливо стояла юрта Судр Ахмета.
Каждую весну Судр Ахмет больше всех шумел, кричал об откочевке, волновал все окрестные аулы, потом ему что-нибудь мешало, и он оставался.
Байбише Кудайменде как-то за утренним чаем сказала мужу:
— О чем ты только думаешь? Когда же мы кочевать будем? Вон аул Судырака уже собрался…
Кудайменде погладил бородку и засмеялся.
