— Как же! Ты наловишь. С тебя что косец, что рыбак…
— Ау, Мунке, ау… Мункежан, ау, чего ты от меня хочешь? Если ты такой умный, скажи вон богу на небе… Скажи владыке земли и неба, всех нас создавшему всемогущему богу скажи! Ау, скажи! Чтоб в сети Ахмета рыба попала! Что это еще за издевательство? Если мне рыба не попадает, что мне, в воду нырять, да?
— Зачем нырять? Отойди подальше в море, сети как следует поставь, сама попадется.
— Да подавись ты этой рыбой! И чего ты пристал? Я не только рыбу на дне моря, а даже… ойбай-ау, пот с этой, с этой… — Судр Ахмет яростно топнул по земле. — Ойбай-ау, я и с этой проклятой земли не могу взять своей же доли. Что ты мне тут говоришь — на дне, в черной пучине… этого твоего моря, этого врага безмолвного, людоеда… Что ты мне говоришь, ловить какую-то дурацкую рыбу, скачущую врассыпную. А? Что это еще такое? Ойбай… Ойбай!
Судр Ахмет вдруг закричал, сел на землю и начал колотить себя по голове. Мунке только таращился, изумлялся и не знал, как ему быть.
Целых три дня царила суматоха в ауле рыбаков. Чем ближе день отправки джигитов на фронт, тем громче плакали женщины и дети, тем тревожнее становилось в ауле. К обеду над Бел-Араном поднялось вдруг облако пыли. Рыбаки стали выскакивать из землянок.
— Уа, что это за пыль?
— Кто знает…
— Что-то на войско похоже!
— Как будто спешно идет…
— А ведь Кудайменде из города войско вызвал!
— Оно и есть!
В ауле перепугались, забегали. Матери закричали, стали звать детей. Девушки, молодые женщины прятались. Рыбаки все-таки остались на улице, потели от страха. Облако пыли все приближалось, надвигалось на аул. Вот оно спустилось с Бел-Арана, и среди его беловатой мглы рыбаки начали уже угадывать морды и спины коней. На всем скаку в аул ворвался огромный всадник и заорал:
— Эге-ге! Здорово, рыбаки!
— Апыр-ай, да это Кален!
— Он, он! Точно он!
Старики закрутили головами, затрясли бородами, зажмурились.
— Ай, бесстрашный сокол!
— Ойбай-ау! Целый табун коней пригнал!
— Кормилец ты наш, опора наша…
Дос робко стоял позади, только рот раскрывал. Его нашла Каракатын, горячо зашептала ему на ухо, Дос только моргал.
— Да ты что это, окаменел, что ли? — завопила Каракатын, дергая и пихая мужа. — Без своей доли останешься, иди скорей!
Дос неуверенно подошел к табуну. В отборный табун верховых коней, который бай держал отдельно, затесалась случайно приземистая саврасая кобылка. Брюхо у нее было вислое, как у жеребой, ляжки толстые, мясистые, широкий круп лоснился. Дос как глянул на нее, так уж больше ни на что и не смотрел, только облизывался. «Зарезать бы к зиме, пай-пай, скотище, весь дом утопал бы в жиру!»— взволнованно думал он. Незаметно для себя он все ближе подвигался к ней.
Кален погнал табун к морю, слез с гнедого, бросил повод подскочившему рыбаку.
— Джигиты! — закричал он. — Это табун Кудайменде! Расплачиваться никому не придется! Берите каждый но коню!
Дос все смотрел на саврасую, глотал слюну. Не расслышав Калена, он переспорил:
— Что он говорит? Он пригнал их для езды, что ли?
— Ее-е, а ты думал, на убой? Пошли скорей, выберем коней получше…
Дос не двинулся с места. Рядом с ним остались еще несколько человек. Стояли, поеживались — робели. А в ауле опять поднялась пыль, рыбаки сгоняли коней в гурты, заарканивали. Еламан выбрал себе поджарого буланого конька, накинул петлю и тут же взнуздал его. Еламан оживился, разгорячился, глаза его блестели лихорадочно.
— Эй, джигиты! — закричал он. — Раньше мы были злые, но пешие… Теперь у каждого будет конь…
— Какой толк в конях, когда оружия нет? — хмуро крикнул кто-то в ответ.
Еламан по голосу узнал Доса, смутился на минуту, но тут же справился, опять заблестел отчаянными глазами:
— Дос-ага, были бы кони — оружие будет!.. Ему не дали договорить.
— Управимся с волостным!
— Веди!
— Веди нас!
Еламан подошел к Калену, стал тихо совещаться. Кален кивал головой, клал огромную свою руку на плечо Еламану. Кален опять повернулся к рыбакам.
— Расходитесь! Быстро! Готовьтесь в поход!
Выждав время, Дос подошел сзади к Калену, дернул за рукав. Кален обернулся:
— Ну?
— А Кудайменде после не спросит с нас за этот скот? — Кален опять повернулся к рыбакам.
— Спросит, спросит! На том свете! Ну на этом — навряд ли. А, Еламан?
— Чего ты боишься? — горько спросил Еламан. — Кто у нас не проливал пот и кровь ради его табунов? Так хоть на этот раз рассчитаться с собакой!
Досу стало обидно. Проворно джигиты разобрали всех коней. Досу осталась заезженная кляча, на которой всю зиму пастухи из аула бая пасли овец. Дос хотел ее поймать, но она поворачивалась задом, прижимала уши, брыкалась.
Еламан посмеивался, наблюдая за Досом, когда к нему подошел Мунке.
— Раньше совсем другой народ был, — сказал быстро Мунке. — Каждый о себе думал. Каждому только бы свою шкуру спасти. А теперь вот ты взвалил на себя такую ношу… На кого надеешься?
— На людей, Мунке-ага!
— А кто мы такие, какая в нас опора?
Еламан молчал.
— Ну ладно… Если народ не разбредется — это сила, конечно! А все-таки скажи, что ты думаешь делать?
Еламан задумчиво осмотрелся. «Что думаю делать!.. Что дальше думаю делать?..»— повторил он про себя. Что-то ветер крепчает, что ли? Со вчерашнего дня дует с моря, и море нехорошее, темное. Но он так долго был отлучен от моря, что ему даже сильный ветер был приятен. Так что же он будет делать? Как быть дальше?
На широкой равнине за аулом молодые джигиты, оседлав коней, уже налетали друг на друга, как в бою, размахивали соилами. Им теперь весело, о чем им думать? Как быть дальше — об этом никто не думал… Наверно, все надеются на него, а он на кого? На какое чудо ему надеяться?
Аулы бурлили, и волостной вызвал из уезда солдат. Солдаты с винтовками и пушками вышли из Челкара и сейчас где-то в пути. Идти против волостного — значит идти против царя. Выходит, с какой-то сотней безоружных джигитов он собирается подняться на царя?
— Ты только молчи, Мунке, — тихо сказал Еламан. — Дела неважные…
Он опять подумал, как бы побыл глубоко в себе.
— Может, будет у нас неудача, все может статься, Мунке-ага! Но даже если меня снова в кандалы, я не переменюсь, вот увидишь… Теперь мне другой дороги нет!
— Ну, чему быть, того не миновать! К вечеру тронемся. Поднимем все аулы на джайляу.
— Н-да… Теперь-то уж не повернешь назад.
