— На жизнь хватает всегда, когда руки и голова умеют трудиться. Подумайте только, механик-наладчик, да еще сверхурочные часы… Я буду получать как старший мастер!
— И будете отдавать деньги нам, лишая себя необходимого…
— Но ведь это ради моей семьи!
— Да, мое дитя, это родная для вас семья, и, однако, я должна отказать. Ладно, поживем — увидим… Если нужда станет нестерпимой… и, не дай Бог, начнут болеть дети… Голод… Сохрани нас Господь! Это было бы ужасно. Но я надеюсь, что до этого не дойдет. Поверьте, я так тронута вашим великодушным предложением, как будто уже приняла его.
— Ну… а его не собираются перевести оттуда? Я слышал, что кое-кто уже возвращен из Бель-Иляnote 89 и Ламбессы…
— Это те, кто подавал прошение о помиловании. Мой муж никогда не станет просить тех, кто его осудил. Он не изменит своей натуре, главное для него — честь, собственное достоинство.
Молодой человек молча опустил голову.
— Впрочем, — мадам Рсбен понизила голос, — я напишу ему, или, вернее, мы все вместе напишем ему письмо… Верно, дети?
— Да, мама, — отозвались старшие, а маленький Шарль, присев на корточки в углу, с серьезным видом изобразил какие-то каракули на листочке бумаги и вручил его матери, очень довольный собой:
— Вот, мама, письмо… для папы!
Жена осужденного отлично знала, через сколько чужих рук пройдет ее послание, прежде чем попадет к мужу, знала, как много вымарывают в письмах к политическим, и писала всегда очень просто и сдержанно, с единственной целью подбодрить заключенного и при этом не навлечь на него гнев тюремного начальства.
Как же он должен был ценить благородство самоотверженной матери, мужество верной подруги, хоть она и удерживалась от слов любви и нежности, которые готовы были сорваться с ее пера! Врожденная деликатность не позволяла ей отягощать своей душевной болью и без того нелегкую жизнь каторжника.
«Мой дорогой Шарль, — писала она, — сегодня первое января. Минувший год был очень печален для нас, ужасен для тебя. Принесет ли наступивший облегчение твоим страданиям, утешение в нашей скорби? Мы надеемся на это, как и ты, наш дорогой и благородный мученик, и эта надежда придает нам силы.
Я не падаю духом, а как же иначе! И наши славные дети, маленькие мужчины, тоже вполне достойны тебя. Анри сильно вырос. Он успешно занимается и очень серьезен. Это твоя копия. Эдмон и Эжен становятся уже большими мальчиками. Они веселые по нраву, немного легкомысленны, как и я… до нашего несчастья. Что касается маленького Шарля, то невозможно и мечтать о более нежном существе.
Очаровательный румяный мальчуган, красивый и умненький! Представь себе, что вот сейчас, когда Шарль услышал, что я пишу тебе, он принес мне исчерканный, аккуратно сложенный листок со словами: «Вот, мама, письмо для папы!»
Я работаю. И нам вполне хватает на все наши нужды. По крайней мере, об этом не тревожься, мой добрый Шарль, и помни, если наша жизнь и тягостна без тебя, то материальные потребности более или менее удовлетворены. Твои друзья постоянно предпринимают какие-то усилия ради тебя. Достигнут ли они цели? Необходимым условием считается, чтобы ты подал просьбу о помиловании…
Согласишься ли ты возвратить свободу такой ценой? Если нет, то нас уверяют, что ты мог бы стать концессионером на территории Гвианы. Я не знаю, в чем это заключается. Но мне ясно одно: я смогла бы приехать к тебе вместе с детьми. Меня ничто не пугает. Там, с тобой, даже жизнь в нужде была бы счастьем!
Напиши, как я должна поступить. Время дорого. Каждая минута, пробежавшая вдали от тебя, мой милый узник, так тосклива, а ведь мы могли бы еще быть счастливы в той жаркой стране.
Наберись мужества, любимый, мы посылаем тебе наши самые горячие приветы, самые крепкие поцелуи от всего сердца и всю нашу любовь».
Рядом с подписью матери под письмом стояли уже вполне взрослый росчерк Анри, старательно выписанные дрожащими буквами имена Эдмона и Эжена, а также размазанный отпечаток указательного пальца Шарля, который пожелал, чтобы мама непременно приложила его руку к посланию.
Через три дня письмо отправилось в дальнюю дорогу из Нанта на паруснике, взявшем курс прямо на Гвиану. В то время сообщение, хотя и менее регулярное, чем теперь, когда ввели трансатлантические рейсы, было, однако, не менее частым, и мадам Робен каждые пять или семь недель получала весточку от мужа.
Январь и февраль прошли без новостей, настал март, но ответа все не было. Беспокойство бедной женщины росло, и тоскливое предчувствие беды охватило ее со всей остротой, когда однажды утром она получила письмо с парижским штемпелем: ее просили зайти «для получения весьма важной информации» к поверенному, по имени ей совершенно незнакомому.
Она немедля отправилась по указанному адресу и увидела сравнительно молодого человека, одетого с претензиями на моду, с лицом и манерами несколько простоватыми, но в общем вполне приличного.
Он сидел один-одинешенек за письменным столом в стандартно меблированной конторе среди бесчисленных картотек и бюроnote 90.
Мадам Робен представилась. Незнакомец сдержанно поклонился.
— Мадам, у вас с собой приглашение, которое я имел честь направить вам вчера?
— Вот оно.
— Хорошо. Позавчера я получил от моего корреспондента из Парамарибо новости о вашем муже…
Бедняжка почувствовала, как сердце ее сжалось в невыносимой тоске.
— Парамарибо… мой муж… не понимаю…
— Парамарибо, или Суринам, столица Голландской Гвианы.
— Но мой муж… Говорите же! Скорей сообщите, что вам известно.
— Ваш муж, мадам, — сказал молодой человек будничным тоном, как будто речь шла о чем-то самом обычном, — ваш муж сбежал из исправительной колонии Сен-Лоран.
Шаровая молния, упавшая к ногам мадам Робен, меньше потрясла бы ее, чем эта неожиданная новость.
— Сбежал… — пробормотала она. — Сбежал!..
— Как я имел честь, мадам, сообщить вам об этом. И притом с искренним удовлетворением. Кроме того, я должен с радостью вручить вам личное письмо вашего мужа, которое было вложено в конверт моего корреспондента. Вот оно, держите!
Потрясенная таким оборотом дела, несчастная женщина едва устояла на ногах, туман поплыл у нее перед глазами. Но природная стойкость помогла ей взять себя в руки, и она принялась разбирать торопливые карандашные строки, набросанные Робеном на листках записной книжки возле бухты Спарвайн.
Конечно же, это был почерк ее мужа, его подпись, абсолютно все, включая некоторые тайные условные знаки, разгадку которых знала только она.
— Но, значит, он свободен!.. И я могу увидеться с ним!
— Да, мадам, разумеется. На ваше имя ко мне поступили необходимые средства, присланные моим корреспондентом в форме переводного векселя. Они в полном вашем распоряжении. Но вы должны понимать, что действовать следует тайно. Ваш муж не покинул пределы Гвианы, там он находится в большей безопасности, чем где бы то ни было. Полагаю предпочтительным, чтобы вы отправились на встречу с ним туда. Вы отплывете из Амстердама на голландском судне, чтобы избежать формальностей с паспортом. Высадитесь в Суринаме, и мой корреспондент проводит вас к месту, где вы увидитесь с супругом.
— Но, сударь, объясните мне… Откуда деньги?.. Кто этот корреспондент?
— Клянусь Богом, мадам, я решительно ничего больше не знаю. Ваш муж свободен, он желает вас видеть, средства в ваше распоряжение переданы через моего посредника, как и просьба ко мне обеспечить вашу безопасность вплоть до посадки на голландский корабль.
— Ну что же! Пусть так и будет. Я согласна. Но могу ли я взять с собой детей?
— Конечно, мадам.
