томились в сырости и темноте, слушая плеск весел проплывающих над ними гондол. Дрожа от холода и изнемогая от голода, они ждали, когда звероподобные стражи потащат их на дыбу или бросят на испачканные кровью острия «железной девы».[9] Вздохи в последний раз поднимающих к небу глаза узников и дали название мосту через канал. В тот вечер на нем никого не было, кроме крадущегося в темноте кота.
В Венеции котов хватало в избытке. Когда у меня разыгрывается воображение, я начинаю воспринимать их как неотъемлемый мотив смерти. Все помнят миф о девяти кошачьих жизнях, черных кошек связывают с приближающимся несчастьем и не забывают об их единении с ведьмами. Кошки и темные легенды о них стали неотъемлемой частью нашего города, мы даже построили фонтаны с зарубками наподобие маленьких лестниц, чтобы зверькам было легче забираться и пить. Коты и все с ними связанное так присущи Венеции, что я задаю себе вопрос: не призваны ли они напоминать жадным до наслаждений горожанам о неотвратимости смерти? Не должна ли легенда о девяти жизнях заставить нас задуматься о воскрешении из мертвых в день Страшного суда? Не наводят ли эти загадочные существа на мысль о возможном существовании в нашем мире магии?
Я на секунду задержался на мосту, чтобы взглянуть на отражение мерцающих звезд в темной воде канала; белая мраморная арка, казалось, висела в черном как деготь небе в колючих лучиках света. Только теперь мне пришло в голову, что мост — это зловещий символ города. Но в тот вечер я пронесся по нему с энергией молодости. Медленно тянущиеся дни на кухне наводили на меня скуку, и я ощутил в груди приятный холодок опасности. Шутя, погрозил выгибающему спину коту, как делают матери, пытаясь образумить расшалившихся детей: «Смотри, „черный плащ“ тебя заберет!» Он в ответ предостерегающе зашипел. Я рассмеялся и побежал дальше.
Со времен моей юности я часто возвращался в Венецию, и парадокс неистребимой иллюзии ее величия всегда вызывал у меня улыбку. Вода, ласкаясь к подножиям ветхих дворцов, все так же нашептывает истории о смерти. Люди в плащах все так же возникают из темноты и тут же растворяются в ней. Город всегда оставался превосходным обрамлением для всяческих тайн, обольщения и печальных мыслей поэта. Испорченная пороком, Венеция зовет к моральной капитуляции, но не с веселой усмешкой, а с осознанием, что была и остается таящейся под царскими покровами распутницей.
Венеция — город иллюзий, и лишь тот, кто вырос на здешних улицах, способен отыскать путь во мраке призрачных хитросплетений ее мостовых. Я долго жил благодаря ее милости и приобрел такое умение. Мне потребовалось всего несколько минут, чтобы найти узенькую улочку, на которой стоял дом старшего повара.
Дом был высокий, с синей дверью, арочными окнами и длинным каменным балконом, идущим вдоль всего piano nobile — среднего этажа, где располагались столовая, кухня и гостиная. Как обычно, на первом этаже стирали и хранили продукты, а верхний занимали спальни. Каждая спальня имела среднего размера балкон с гнутым металлическим ограждением, выходящий на мощеную пешеходную дорожку и канал. Каменные ступени вели от двери синьора Ферреро прямо к воде, где легко покачивалась пришвартованная к полосатому шесту личная гондола. Это был удобный дом, достойный уважаемого горожанина, каким являлся старший повар дожа. Я хотел такой же для себя и Франчески.
Я застыл в глубокой тени каменного балкона — мое возбуждение шло на убыль, по мере того как росло чувство вины. До этого я являлся в дом синьора Ферреро в качестве желанного гостя. Мой благодетель по-отечески меня обнимал, кормил, приглашал провести время в его семье. Теперь я крался, словно преступник, и подозревал, что обманываю доверие хорошего человека. Я было подумал уйти, но горевшая во мне юная страсть побуждала меня выяснить… все на свете. Я прокрался по лестнице на средний этаж, проскользнул по каменному полу балкона, стараясь не задеть расставленные вдоль стены цветочные горшки, и оказался у ярко освещенного окна столовой. Кровь стучала в ушах.
Совсем еще юный, я не знал, что жизнь полна естественных осложнений, и поэтому вообразил, будто супруги Ферреро расположатся удобно и достаточно близко к окну, чтобы я мог подслушивать, но при этом остаться незамеченным. И разумеется, начнут обсуждать дожа в тот самый момент, когда я окажусь в пределах прекрасной слышимости. Ждал, что старший повар расскажет жене о случившемся и ясно, в деталях объяснит причины и последствия происшествия. А в конце рассказа отправится в постель. Ха!
Я заглянул в светлую столовую. В комнате горело не меньше дюжины толстых восковых свечей. Синьор Ферреро с родными сидел за обеденным столом орехового дерева, залитый мягким светом, довольный, и предавался беседе. Я вжался в стену. До меня долетел аромат тушеной ягнятины и свежего хлеба, и я вспомнил, что не поужинал. Желудок свело судорогой, и я мечтал, чтобы он успокоился.
Синьора Ферреро рассказывала о своей перебранке с мясником. Она ни разу не упомянула его имени и называла исключительно il ladro — вор.
— Я не придумываю, — говорила она. — Он и мою сестру обманывает. Человек совсем зарвался и нечист на руку.
Муж пробормотал что-то в знак согласия.
Дочери говорили об учителях и школьных подругах. Представительницы нетитулованного дворянства, девочки, в отличие от детей аристократов — например дочери папы Лукреции Борджа, — никогда не будут свободно говорить на латыни и греческом, но они научились читать, писать и считать. Елена заявила, что хотела бы изучать астрологию, но отец ответил:
— Лучше почитай труды молодого польского ученого Коперника. Он предложил интересную теорию, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца. Только не упоминай его имени при людях. Понятно? — В комнате наступила тишина, и я заглянул в окно. Сбитая с толку Елена смотрела на отца, маленькая Наталья легла щекой на стол и зевала. — Ладно, не важно, — продолжал синьор Ферреро. — Мы поговорим о Копернике, когда ты подрастешь.
Я слушал семейные разговоры о самых незначительных, обыденных вещах и ждал, когда старший повар объявит, что во дворце произошло убийство. Но он лишь посочувствовал жене и выслушал рассказы дочерей. Вскоре я понял, что он ждет, когда останется наедине с супругой. Какой отец решится обсуждать убийство в присутствии детей? Вскоре девочки отправятся спать, и тогда он обо всем расскажет синьоре Ферреро.
Через некоторое время я услышал скрип стульев, звяканье вилок и стук тарелок — это Камилла начала убирать со стола посуду. Я представил, как костлявые руки служанки складывают в стопку тарелки, ее суровое лицо, нос с горбинкой, редкие седые волосы, собранные в маленький пучок на макушке. Я много раз видел Камиллу рядом с тем столом. И снова почувствовал вину. Как я посмел шпионить за этими людьми? Кроме Кантерины, это была единственная семья, которую мне довелось знать. Позор! Если немедленно убраться, все будет выглядеть так, словно я здесь вообще не появлялся. Я начал пятиться от окна и вдруг услышал пение.
Помогая Камилле собирать посуду на поднос, девочки громко и дружно пели. Вскоре к хору присоединился сильный тенор синьора Ферреро, а затем — сопрано его жены. Даже Камилла начала подпевать своим сиплым голоском. Когда кто-нибудь фальшивил, остальные смеялись, и вскоре песня стала прерываться хохотом, дружескими подковырками и веселым звоном тарелок и столовых приборов.
При мне они никогда не пели.
При мне были вежливыми и степенными. Вели себя, как подобает хозяевам по воскресеньям, если в дом приходят гости-чужаки. Но в тот вечер, когда я не путался у них под ногами, они были просто настоящей семьей и, наевшись тушеной баранины, пели и смеялись, сбиваясь с мелодии и перебивая друг друга.
Я слушал из темноты — голодный и одинокий — и все понял. Я вовсе не был членом их семьи. Они меня так и не приняли — только терпели. Боль отторжения породила возмущение, и постепенно гнев, все усиливаясь, подавил угрызения совести. Чувство вины незаметно ушло.
Когда пение смолкло, синьора Ферреро повела дочерей наверх, и я снова заглянул в окно. Старший повар сидел за столом один, вертя за ножку полупустой бокал. Его хорошее настроение исчезло вместе с членами семьи, и он мрачно смотрел, как искрится вино, пока жена не позвала его спать.
Я наблюдай, как меркнет свет, пока синьор Ферреро задувает свечи, а затем услышал шарканье его подошв по лестнице. И, перевесившись через парапет балкона, стал разглядывать окна спален. Сначала я ничего не увидел, но через секунду за белыми муслиновыми шторами балконной двери мелькнули силуэты старшего повара и его жены. Я сел на парапет, уперся в камень коленями и еще больше вытянул шею.
Старший повар взъерошил волосы и раздраженно рубанул воздух ребром ладони. Жена стала его
