Потом была работа в другой команде, с которой мы разгружали суда с цементом из Америки. Нас на две недели послали в мельбурнский порт грузить большие мешки с цементом. Грузовые суда подходили одно за другим. Помню, что я ходил весь белый, потому что цемент схватывался под душем и никак нельзя было смыть его. Именно тогда прошли слухи, что японцы вот-вот вторгнутся в Австралию. К счастью, Америка спасла континент от японского вторжения, что было очень кстати, потому что очень мало австралийских солдат осталось дома. Большинство из них сражались на Ближнем и Дальнем Востоке.
Ближе к окончанию войны я сменил свою комнату на маленькую хижину на задворках большого дома с меблированными комнатами на Бромби-стрит в Южной Ярре, пригороде Мельбурна. Это была настоящая маленькая хижина под большим старым деревом, с небольшим навесом позади, под которым я держал свой автомобиль. Размер моего жилья составлял примерно два на четыре метра. Мой большой чемодан, с которым я путешествовал всю дорогу от Берлина, стоял слева от входа.
На стенах висели маленькие фотографии и коллажи в рамках, которые я изготовил еще мальчишкой. Стены были оклеены выцветшими обоями с цветочным узором, а в углу стояла очень узкая железная кровать, накрытая покрывалом тоже с выцветшим цветочным узором. Еще в хижине имелся умывальник и зеркало над ним — и все, потому что больше там все равно ничего бы не поместилось.
Единственная дверь была с «мушиной проволокой», по австралийскому выражению, то есть с металлической сеткой для защиты от насекомых. Для того чтобы принять душ, я должен был пойти в главное здание: пересечь уютный дворик с цветочными клумбами, войти в дом и пройти по коридору в единственную ванную комнату. Люди, снимавшие там просторные комнаты (это был старый австралийский особняк), вовсе не были нищими, но тем не менее пользовались одной общей ванной, и когда она была занята, что случалось очень часто, мне приходилось возвращаться по коридору, выходить в сад, ждать в течение некоторого времени, а потом возвращаться обратно. Чтобы включить газ в обогревателе, нужно было опустить монетку в один шиллинг, после чего газ зажигался с громким хлопком.
Я водил всех своих девушек в маленькую зеленую хижину. Среди них я помню одну потрясающую красотку по имени Бетти. Она была очень сексапильной девушкой, с тонюсенькой талией и большой грудью. Я увел Бетти у ее ухажера Джека, который иногда прятался за моей хижиной. Попасть на задний двор не составляло труда: для этого требовалось лишь войти через парадные ворота и обойти вокруг дома.
Когда мы занимались любовью на моей узкой постели, я порой слышал шорох в кустах за хижиной и говорил Бетти: «Тише, Джек там», а Джек вопил: «Я знаю, что ты здесь, Бетти, выходи, я знаю, что ты трахаешься с Хельмутом!» Иногда он так доводил меня, что я вскакивал с постели и в бешенстве кричал в ответ: «Проваливай отсюда к чертовой матери!» Думаю, он тоже устал от этого занятия, потому что исчез с моего горизонта, но в конце концов Бетти вернулась к Джеку, и они, как ни странно, поженились.
У меня была другая любовница — одна из немногих, если не единственная еврейка, из моих многочисленных подруг. Ее звали Луиза Голдинг, и она происходила из богатой семьи. Ее отец владел типографией, где печатали золотые буквы на кожаных книжных переплетах.
Луиза была милой девушкой, и я действительно любил ее. Однажды, в момент непростительной слабости, я сделал ей предложение, которое было принято мгновенно и без колебаний. Иногда я ходил к ней обедать и, поскольку это был настоящий еврейский дом, ее мать подавала превосходную еду. Впрочем, я заходил не слишком часто, потому что изнемогал от скуки. Честно говоря, я точно не помню, кто из нас сделал предложение, но если это была она, то я как последний идиот ответил согласием. Меня сразу же пригласили к ней домой на обед, и за столом Луиза объявила о нашей помолвке.
Я буквально умирал от тоски за столом, сидя вместе с ее родными. Потом ее отец отвел меня в сторонку и сказал: «У тебя не будет никаких забот, мой мальчик. Мы состоятельные люди, и я приму тебя в свое дело». Когда я вернулся домой в тот день, то от сомнений не мог заснуть. Я не спал несколько ночей подряд.
Война почти закончилась, и дисциплина в армии стала еще более слабой, чем в военное время, но мне приходилось оставаться на армейской службе, потому что демобилизация в австралийской армии происходила по балльной системе. Это означало, что человек, который не был женат, не имел детей и семьи, демоби-лизовывался последним. Я не переживал по этому поводу и хорошо проводил время. Мне не приходилось тяжело работать. Наконец в 1946 году меня уволили из армии.
В том же году, снова побуждаемый стремлением стать великим фотографом, я решил изменить свое имя. Фамилия «Нойштадтер» не подходила для того персонажа, которого я себе представлял. Это было все равно, что сбросить старую кожу или отслужить в Иностранном легионе и получить новое удостоверение личности. Я решил, что этот человек должен сохранить связь со своей ранней юностью, поэтому сохранил имя Хельмут и выбрал фамилию «Ньютон», которая показалась мне хорошим английским аналогом фамилии «Нойштадтер». Я поклялся никогда больше не думать о себе как о Нойштадтере. Хотя некоторые люди подозревали, что моя настоящая фамилия звучит иначе, я с большим успехом убедил весь мир, что меня зовут Хельмут Ньютон. Когда австралийское правительство выдало мне паспорт, я с радостью принял его, памятуя о своих первых годах, проведенных в этой гостеприимной стране, но когда меня спросили, какой город указать как место рождения, я без колебаний ответил «Берлин». Таким образом, мое прошлое осталось реальным, но в нем появилась некоторая двусмысленность.
Помню огромную эйфорию, которую я испытал, когда уволился из армии в 1946 году. Мне выдали сто австралийских фунтов, что называлось «отсроченным жалованьем». На эти деньги, зажатые в потной ладони, я сразу же купил себе чудесный автомобиль, четырехдверный туринг-кар «Форд V8» 1930 года выпуска, словно вышедший из фильма «Неприкасаемые». Теперь я снова остался без гроша, как в Сингапуре после посещения борделя.
Моя мать, жившая с моим сводным братом в Аргентине, прислала письмо, в котором просила меня приехать к ним (мой отец к тому времени уже умер). В ответном письме я написал: «Это совершенно невозможно. Я люблю Австралию и не собираюсь ехать в Южную Америку. У меня даже в мыслях нет уехать отсюда. Я счастлив здесь; я люблю эту страну и обожаю местных жителей».
В том же 1946 году я открыл крошечную студию в Мельбурне. Я нашел мансарду на Флиндерс-Лейн, за которую ежемесячно платил пять фунтов в австралийской валюте.
Я никогда не думал, что буду зарабатывать приличные деньги, потому что в те дни, когда я начинал свою профессиональную карьеру, фотографы очень редко были состоятельными людьми. Если вы стремились к богатству, то бесполезно быть фотографом. При определенной удаче можно неплохо зарабатывать на жизнь, занимаясь фотографией, но не стоило и мечтать о настоящих деньгах.
Мне претила идея о собственном офисе и штате сотрудников. Я всегда был одиноким волком и работал только с одним ассистентом. С тех пор почти ничего не изменилось. У меня по-прежнему нет офиса и студии, но есть секретарша и один ассистент.
У девушки, которая подрабатывала ретушированием моих снимков, была подруга-актриса. Она предложила пригласить ее ко мне для позирования, чтобы заработать немного денег на стороне. Молодая актриса вошла в переднюю моей студии. Там никого не было; тогда у меня не хватало средств на секретаршу, а сам я, наверное, в этот момент проявлял снимки в темной комнате или занимался чем-то еще. Тогда она села и стала в ожидании разглядывать фотографии, развешанные на стенах моего крошечного кабинета. Так я познакомился с Джун.
