тесной компании актеров и актрис, которые общались вместе и днем, и ночью. 
Они путешествовали по городам в огромной передвижной колымаге, получившей название «Монстр»: актеры располагались в кабине в передней части, а сзади находилась сцена, реквизит и технический персонал. Они замечательно проводили время, напиваясь и устраивая вечеринки, и со стороны напоминали маленькую армию на марше.
Мужья и приятели, время от времени приезжавшие к актрисам на выходные, сталкивались с «объединенным фронтом», направленным против них. У членов труппы имелись свои, только им понятные шутки и репризы, так что понять их порой было труднее, чем иностранцев. Это все не радовало меня, но, будучи «ангелом в душе и безупречным мужем», я не делал из этого проблему. Тем не менее иногда в наших отношениях возникала определенная напряженность, и я думал: «Ну конечно, ей весело, а мне... »
Я не думаю, что она изменяла мне или даже просто флиртовала на стороне. Насколько мне известно, ничего такого не было. В конце концов, она имела право на личную жизнь. Я никогда не был ревнивым человеком и не испытывал сильных собственнических чувств. Ревность казалась мне неконструктивным и совершенно бесполезным качеством. Даже в ранней юности, когда я был влюблен, а девушка уходила к другому, я понимал, что ничего не могу с этим поделать. Марлен Дитрих исполняла одну песню, в которой были примерно такие слова: «Зачем плакать, расставаясь с одним любовником, когда на углу следующей улицы уже стоит другой?»
Однажды Джун объявила, что она поступила в Мельбурнскую театральную труппу в качестве постоянной актрисы на один сезон. Это означало, что она в течение двух недель будет днем репетировать одну пьесу, а вечером играть в другой. Каждое второе воскресенье было выходным днем. Ее ничуть не волновало, что я остаюсь сам по себе. Должен сказать, что мне хватило ума не противодействовать ей; фактически, по выходным я выступал в роли суфлера, слушая ее репетицию с книгой в руках.
Мы обзавелись широким кругом друзей, и я иногда выезжал на прогулки с некоторыми из их жен, особенно по вечерам, когда работы было меньше.
Джун знала об этом, но Мельбурн еще тогда был идеальным местом для сплетен, поэтому прошло совсем немного времени, и подруги стали звонить ей, предупреждая об «опасности» и даже предлагая оставить работу в театре, что привело к определенной напряженности в наших отношениях. Тем не менее Джун продолжала работать.
Мы несколько раз поменяли жилье и наконец остановились на маленькой уютной квартире в Южной Ярре. Я работал по заданиям австралийского приложения к английскому изданию журнала «Vogue», а в 1957 году мне предложили годичный контракт для работы в Лондоне.
Мы отправились в Европу на «Супер Констеллейшн» — шикарном четырехмоторном самолете с большими кожаными креслами и потолком, расписанным звездами на фоне темно-синего неба. Весь перелет, с долгой остановкой в Сингапуре, занял два с половиной дня. Потом мы устроили большой автомобильный тур по Европе на новеньком белом «Порше», приобретенном в Штутгарте прямо со сборочной линии. Наше денежное содержание составляло 100 франков в день, включая плату за гостиницу, еду и бензин.
Раньше мне всегда хотелось пройти по собственным следам. Я был одержим идеей вернуться обратно и встретиться с людьми, которых когда-то знал. Как ни странно, с возрастом это желание покидает меня. Когда мы с Джун отправились в Лондон из Австралии в 1957 году, я встретился с Жозеттой во время остановки в Сингапуре. Джун уже знала о ней. Я нашел ее имя и адрес в телефонной книге; она вернулась в свою старую квартиру в Кэ-питол-Билдинг. Я позвонил ей, а потом отправился повидать ее. Мне хватило ума не брать Джун с собой.
Это было жутко — все равно что посетить место, где ты совершил преступление. В квартире стоял полумрак — все шторы были опущены, — а сама Жозетта оказалась наполовину слепой. «Ах, — сказала она, приняв цветы, которые я ей принес. — Садись, ЬёЬё». Она едва могла видеть меня и выглядела просто ужасно. Жозетта рассказала мне, что Китти бросила ее и уехала в Австралию со своей семьей. Жозетту арестовали, и она провела всю войну в тюремном лагере Чаньги.
Она знала, что я всегда хотел работать фотографом в журнале «Vogue», поэтому я сказал ей, что мое желание исполнилось и я еду в Англию. Я провел с ней вечер, но едва дождался, когда можно будет встать и уйти. Несмотря на то, что у Жозетты оставались средства, она была очень больной женщиной. Это должно было научить меня никогда не возвращаться в прошлое, но я время от времени делаю это. Впрочем, то был единственный действительно неудачный эксперимент.
Я никогда не был в Лондоне, никогда не был в Англии. Главным редактором журнала «Vogue» в то время была Одри Уизерс, очень милая дама и настоящая англичанка, носившая жемчужное ожерелье из одной нити, элегантную двойку[ 8 ] и все остальное, что соответствовало ее статусу.
В первый день моего пребывания в Англии я находился на седьмом небе. Одно дело — работать для журнала «Vogue» в Австралии и совсем другое — прикоснуться, можно сказать, к Святому Граалю, к первоисточнику. «Боже мой! — твердил я себе. — Наконец-то я стал настоящим фотографом для «Vogue»!»
Эйфория продлилась недолго. В тот момент, когда мои первые снимки вышли из фотолаборатории, я понял, что у меня неважно не душе. Депрессия быстро одолела меня.
Мы обосновались в обшарпанной квартире на Эрлс-Корт-ро-уд. У нас было очень мало денег. Хотя сумма в тридцать фунтов в неделю выглядела привлекательно, на самом деле ее ни на что не хватало. Квартира находилась на четвертом этаже дома без лифта, и, вместе с Эрлс-Корт-роуд, представляла собой одно из самых мрачных мест, какое мне приходилось видеть. Фотостудии на Голден-Сквер тоже наводили тоску: пыльные, со старыми, рассохшимися дверями. Мне сказали, что под травянистым газоном на площади перед зданием похоронены люди, умершие когда-то от бубонной чумы. Так или иначе, это повлияло на мое восприятие этого места и на мое отношение к работе в Лондоне. Весь район за Пиккадилли нагонял уныние и словно сошел со страниц романов Диккенса. В те дни в кварталах Вест-Энда процветала проституция. На окнах табачных лавок висели двусмысленные записки, оставленные проститутками, которые обитали главным образом в маленьких квартирах на Шеперд-Маркет. Эти рукописные рекламные объявления обещали «строгое английское образование», «уроки французского» и другие удовольствия и иногда для большей ясности сопровождались маленькими набросками. Больше всего мне нравилось объявление «Строгое английское образование: не жалеем палок»[ 9 ]; оно как будто подводило итог сексуальной жизни в Лондоне.
