выделяли мне на неделю. Дважды в день и всегда по вечерам охранники приносили маленькую чашку холодной гороховой похлебки, прямо из консервной банки. Иногда днем они приносили «фруктовую булку» — пирожок из вареных овощей, скатанных в небольшой шарик. Я впервые попал в «душегубку» и хотел есть, хотел сохранить здоровье, но очень скоро до меня дошло, что кормежка была не чем иным, как еще одним издевательством, ведь если я ел, то должен был испражняться. Ночью в камеру не проникало ни одного лучика света. Я даже не мог отыскать отверстия в полу, когда в этом возникала неотложная необходимость. Доходя до полного отчаяния, я искал отверстие на ощупь, и каждый раз моя рука ощущала накопившиеся там фекалии. Я напоминал себе слепого крота, тыкающегося носом во все стороны в поисках солнечного света. Как я ненавидел эти мгновения, когда мои пальцы нащупывали отхожую дыру! Через несколько дней углубление в полу заполнялось до отказа и его содержимое переливалось через край, так что мне приходилось лежать в собственном дерьме. Раз или два в неделю охранники приносили в камеру шланг и промывали отверстие. На некоторое время после «уборки» в камере сохранялся свежий воздух, и я мог вдохнуть полной грудью. Мне сказали, что не пройдет и пары недель, как я сломаюсь. Большинство попавших в «душегубку» не выдерживало. Проведя в такой камере два-три дня, заключенные начинали кричать и молить о том, чтобы кто-нибудь пришел и забрал их оттуда. В камеру приходил начальник и говорил страдальцу: «Мы вовсе не хотим держать тебя здесь. Выходи и веди себя, как положено, и не будь таким самонадеянным. Мы будем обходиться с тобой по справедливости. Пути здесь широкие». По правде говоря, по истечении двух-трех дней я и сам был в плохой форме. Почему я не сломался, ума не приложу. Возможно, из-за упрямства. Я не хотел умолять о пощаде. Естественно, мое сопротивление не имело тогда отношения к какой-нибудь идеологии или программе. Это придет позже. В любом случае, я не закричал и не стал унижаться. Я познавал секреты выживания.
Один из секретов я перенял у Махатмы Ганди:[34] есть нужно было по чуть-чуть, чтобы только поддержать силы, но в то же время чтобы на протяжении двух недель не возникало желания сходить в туалет. Благодаря такому ухищрению мне удавалось сохранять относительно чистый воздух в камере и не допускать переполнения отверстия. Точно так же я поступал и с водой: пил маленькими глоточками через несколько часов. Организм впитывал всю влагу, и мне уже не хотелось помочиться.
Был еще одни, более важный секрет. Ему пришлось учиться дольше. В течение дня через двухдюймовую щель под стальной дверью проникал свет. Вечером, когда садилось солнце и источники света гасли один за другим, я слышал, как закрывали камеры и как громыхали замки. Я прикрывал глаза руками, чтобы ничего не видеть. Для меня наставал час испытаний, приходило время, когда я должен был либо спасти себя, либо окончательно сломаться.
В мире, лежащем за тюремными стенами, мозг постоянно атакуют внешние раздражители. Эти обычные картинки и звуки, которым наполнена нормальная жизнь, помогают нам сохранять здравый рассудок. Находясь в одиночке, необходимо чем-то заменить привычные раздражители, создать себе свой собственный мир. Еще в раннем детстве я умел справляться со стрессом, вызывая приятные мысли. Так что довольно скоро я начал размышлять о тех моментах моей жизни, которые могли бы послужить мне утешением. Я не позволял себе думать о плохом, старался укрепить свой дух, награждая себя приятными воспоминаниями. Так я чему-то учился. Это происходило по-другому.
Вызвав в памяти очередной приятный эпизод, как я должен был поступить с ним? Избавиться от него навсегда и вспомнить что-нибудь другое или попытаться сохранить его как можно полнее, чтобы он доставлял мне удовольствие как можно дольше? Если ты не особо дисциплинирован, то с тобой происходит странная вещь. После одной приятной мысли начинают наплывать все новые и новые, и вот они мелькают, как яркие кадры кинофильма, который показывают с неестественной быстротой. Сначала мысли идут более или менее связно. Потом они набирают скорость, наслаиваются друг на друга, бегут все быстрее, быстрее и быстрее. Теперь эти мысли не приносят никакого удовольствия, они становятся ужасающими, гротескными, карикатурными и вихрем проносятся в твоей бедной голове. Стоп! Я слышал свой голос, приказавший мыслям остановиться. Но я не кричал. Я нашел в себе силы, чтобы прекратить мучительную пляску мыслей. И что же мне делать теперь?
Я начал делать кое-какие упражнения, особенно когда слышал позвякивание ключей, означавшее, что пришли охранники с гороховой похлебкой и фруктовой булкой. Я
По прошествии какого-то времени — не знаю, как долго я добивался своего — я научился управлять мыслями. Я мог запускать и останавливать потом мыслей по собственному желанию, мог замедлять и ускорять его. Эти упражнения я проделывал при полной концентрации сознания. Некоторое время я боялся потерять над собой контроль. Я не мог думать, и я не мог остановиться и не думать. Лишь впоследствии я по-настоящему научился запускать мысли с той скоростью, с которой хотел. Я называю это клипами, но на самом деле это были образы, в них воплотились самые яркие воспоминания о моей семье, подружках, хороших временах. Вскоре я наловчился лежать с выгнутой спиной часами и уже не обращал внимания на то, как течет время. Полый контроль. Я учился контролировать прием пищи, свое тело и свой разум при помощи силы воли.
Через две недели охранники вытащили меня из «душегубки» и на сутки отправили в обычную камеру. Здесь я принял душ и прошел медицинский осмотр, со мной также побеседовал психиатр. Тюремная администрация беспокоилась, как бы заключенный не сошел с ума, попав в «душегубку». Поскольку я и не думал раскаиваться в приписанном мне нарушении тюремного режима, меня запихнули обратно в карцер. Но теперь это меня не пугало. Я завоевал свою свободу.
«Душегубки» существуют по той простой причине, что администрация тюрьмы знает, что подобные условия заставят
Большинство моих знакомых не осознает тот факт, что я периодически сидел в тюрьме на протяжении последних двадцати лет. Им известно лишь о моем одиннадцатимесячном пребывании в одиночке в 1967 году, когда я ждал начала судебного процесса по делу об убийстве, а также о двадцати двух месяцах, которые я провел в колонии для уголовных преступников после вынесения приговора. Но 1967 год не был возможен без 1964. Я бы не смог выдержать заключения в одиночной камере, если бы не прошел через «душегубку». Поэтому я не могу советовать молодым, неопытным товарищам идти в тюрьму, да еще и в одиночку, потому что тюремное заключение — это способ оказывать сопротивление властям и путь, по которому приходят к свободе. Я слишком хорошо знаю, что может сделать одиночное заключение с человеком.
«Камеры для стриптиза» были запрещены в Соединенных Штатах. Я разговаривал с заключенными из калифорнийских тюрем, и они сказали мне, что такие камеры на Западном побережье больше не используют. Все это благодаря Чарльзу Гэрри, адвокату, защищавшему меня в 1968 году. Гэрри защищал еще одного члена нашей партии Уоррена Уэлса, обвиненного в нанесении огнестрельных ранений полицейскому. Высший суд штата Калифорнии решил, что это просто надругательство над человеком — подвергать его такому чудовищному испытанию. Разумеется, в тюремной системе по-прежнему действуют свои законы, и, может быть, прямо сейчас в какой-нибудь тюрьме заключенные, у которых нет адвоката, лежат в грязи на полу в «душегубке».
Я пробыл в карцере целый месяц. Когда пришел срок, меня, согласно приговору, отправили на полгода на окружную ферму в Санта-Риту, что примерно в пятидесяти милях к югу от Окленда. Это лагерь для «почетных заключенных». Здесь нет крепких стен, а заключенных не запирают под замок. Лагерь
