— Да. Я лично просил его сотрудничать… такие вещи все очень усложняют. Но вы спасены. Позвольте другим людям позаботиться об остальном.
— Лесоруб не ошибся. Это не могло быть правдой. Остальные продолжали мучить меня, они были в ярости из-за того, что выкуп не заплатят, но я должна была умереть и больше ничего не боялась. Лесоруб обещал, что сам убьет меня. Я не боялась смерти. Для меня важно было умереть любимой теми, кого люблю я. Я начала думать о последних приготовлениях. Я спросила Лесоруба, не сможет ли он еще и похоронить меня. Он ответил «нет». Сказал, что все следы лагеря должны быть уничтожены и похоронить меня не смогут. Он больше ничего не объяснил, и я не стала спрашивать. Я знала, что дикие кабаны в лесу не оставляют следов.
Значит, похорон не будет. Никто не обмоет мое тело и не скажет ритуального «прощай». Я решила сделать это сама. Я так много думала в последние недели о своей жизни, но ничего о своем теле, которое хорошо служило мне все эти годы. В мой последний день я уговорила Лесоруба принести в палатку миску драгоценной воды и спросила, нет ли у него расчески. Думаю, он все понял, и меня не беспокоил Мясник, который был в долгу перед ним. Я протерла тело комом свернутой туалетной бумаги так хорошо, как могла, и снова надела грязную одежду на влажную кожу. Странно, кожа стала грубой в тех местах, где всегда была гладкой, особенно на руках и ногах. Она была очень сухая и шелушилась. Наверное, обезвоживание. И ногти — длинные, черные ногти, но у Лесоруба не было ножниц, иначе он помог бы мне. Волосы оказалось невозможно расчесать, длинные, они свалялись в войлок, расческа застревала. Я сдалась и просто пригладила их влажными руками. Пальцы так сильно опухли, что казались чужими. Я вспомнила, как Лесоруб забрал кольцо Патрика «для моего же блага». Должно быть, он знал, что так будет. Он его не украл. Он вернул бы его, если бы не был вынужден сбежать. Потом я спокойно лежала, с удивлением ощущая свое тело после столь долгого отчуждения. Ощупывала грудь, бедра, чувствовала, что я женщина, и думала о том, как любила, давала жизнь, кормила. Потрогала руки и ноги, тонкие и дряблые теперь, несмотря на робкие попытки делать гимнастику. Что ж, мышцы мне больше не понадобятся. Я ощущала умиротворение и размышляла о том, что умереть куда проще, чем жить.
После того как я поела в полдень — привычный черствый хлеб, кусок пармезана и чудесный сочный помидор, который я смаковала так долго, как могла, — Лесоруб забрал поднос и прошептал, наклонившись близко к моему лицу, что уходит и вернется завтра на рассвете с боссом. Я знала, что это означает. Последние его слова были: «Забирайся внутрь. Будет сильный дождь».
Я чувствовала его приближение. Грохотал гром. Я вползла внутрь, забралась в спальный мешок и втянула цепь. Я думала о том, как Лесоруб уложил меня и застегнул молнию, и жалела, что сейчас его нет. Даже внутри палатки воздух был тяжелый из-за приближающегося дождя, и я дрожала.
И спальный мешок, и моя кожа, казалось, стали влажными. Я не размышляла, как обычно. Больше ни о чем не надо было думать. В свои последние часы я могла просто существовать. Как бы там ни было, в прежние дни размышления доставляли мне огромное удовольствие и приносили облегчение. Я очень устала. Боль в ушах мучила сильнее обычного, хотя я не видела для этого никаких причин. Завтра придет Лесоруб и все закончится. Я ему верила. Он за меня отвечал. Кто-то должен отвечать за меня, потому что я слишком устала…
Я заснула. Не знаю, как долго я проспала, разбудил меня дождь. Каким сильным должен быть дождь, чтобы я смогла расслышать его шепчущее шуршание по крыше палатки? Я вытащила руку из спального мешка, чтобы пощупать брезент палатки, и удивилась тому, как он дрожит. Гром гремел, должно быть, прямо надо мной, я не только слышала громкие, хотя и искаженные удары, — грохот заставлял мои уши страдать сильнее, чем когда-либо. Я попыталась закрыть их руками, но прикосновение к этим огромным твердым глыбам было мучительным, и стало только хуже. Я дотронулась до крыши палатки и почувствовала, как она провисла под весом воды, вода просочилась насквозь и потекла по рукам. Как такое могло случиться?
Пока я выкарабкивалась из спального мешка, вытягивая цепь так быстро, что от боли перехватило дыхание, я обнаружила, что земля под палаткой размыта и ее перекосило. Я закричала. Никто не отозвался, и я, к своему ужасу, вспомнила, что Лесоруба рядом нет. Он сказал однажды, что мне нечего бояться, когда я остаюсь ночью с двумя другими охранниками, потому что, покормив меня и поев сами, они устраиваются играть в карты и напиваются до оцепенения. Я снова очень громко крикнула, вспомнив, что затычки в ушах могли сыграть со мной злую шутку и мой крик был тише, чем мне казалось. Никто не пришел. Да был ли там кто-нибудь? Меня не кормили с тех пор, как в полдень ушел Лесоруб. Сколько я спала? Может быть, уже ночь? Может, они слишком пьяны и не слышат? Я была совершенно сбита с толку и начала паниковать от мысли, что в палатке я как в ловушке и могу утонуть.
Я испустила последний громкий вопль. Если бы здесь был хоть кто-нибудь, меня бы наказали и за вполовину меньший шум. Ничего. Только грохот грома и вода, которая лилась ручьями в моей темноте. Пока я искала застежку палатки, мне пришла в голову мысль, что, если бы действительно была ночь, меня не только уже покормили бы, но и сковали цепью запястье. Я открыла молнию, встала на колени у выхода, боясь выбраться наружу, и позвала на помощь. Никто не пришел.
К сожалению, пластыри на глазах были сравнительно новые и хорошо прилегали вокруг носа. Я не решилась их сорвать. В панике я забыла, что меня все равно убьют и правила потеряли смысл. Привычка к повиновению была слишком сильна. Даже в такой момент потребовалось усилие, чтобы совершить непозволительную вещь, которую я обещала Лесорубу никогда не делать: я отлепила пластырь около носа и ослабила его, потом подняла лицо и выглянула из-под прокладок для глаз. Я всматривалась в темноту. Меня поливал дождь. Я не видела ничего, ничего! Что произошло? Почему никто не идет? Я схватилась за цепь и выползла наружу, руки скользили в мокрой грязи. Я ни разу не видела пространства за пределами палатки. Внутри моя вынужденная слепота не имела значения: я и так точно знала, где что находится так же хорошо, как если бы видела. Снаружи для меня царила пустота. Я знала лишь один предмет — мое дерево. Шум дыхания отдавался в голове. Я подняла цепь и натянула ее перед собой. Когда я добралась до дерева, ощущение его мокрого ствола доставило мне радость. Я долго стояла, обхватив его и уткнувшись лбом в мокрую кору, это меня успокоило. Цепь и дерево — все, что осталось у меня в этом водовороте, выбросившем меня на берег. Может, они решили просто оставить меня здесь, вместо того чтобы убивать? Не все ли им, в конце концов, равно? А вдруг они поняли, что денег не будет, и попросту удрали в спешке?
Какой бы ни была причина их исчезновения, для меня в том разницы теперь нет… На меня могут напасть дикие кабаны и сожрать живьем, подумала я, но это была только мысль, которая не произвела на меня большого впечатления, поскольку я не могла себе такого представить. Разница состояла в том, что Лесоруб мне солгал. Он обещал вернуться. «Я за тебя отвечаю». Он обещал и подвел, и это было невыносимо. Крепко держась за драгоценное дерево, брошенная своими похитителями, своими детьми, своим доверенным палачом, я опустилась в грязь и дала выход поднимающимся изнутри бесслезным стонам. Они отдавались у меня в голове, и много часов только их шум и дерево составляли мне компанию.
Потом что-то изменилось. Сквозь ритмичные животные стоны в голове пробились другие шумы. Я не могла остановиться, это было выше моих сил, но попыталась понять, что еще я слышу. Не гром, а приглушенные «пым-пым-пым» издалека и близкое жужжание. Что-то еще. Ниже лба, все еще прижатого к коре дерева, появился серебристый свет. Продолжая одной рукой цепляться за драгоценное дерево, я ковырнула пластыри, подняв их выше. Дождь перестал, наступил рассвет.
Я обнаружила, что мне сложно встать, и уцепилась за дерево. Крепко держась за него, я подняла голову, чтобы выглянуть из-под ослабленного пластыря. Рядом кто-то был! Большие коричневые резиновые сапоги, ноги в зеленовато-коричневых брюках, блестящее дуло автомата. Он должен был заметить, что мои глаза открыты! Я совершила непростительное: увидела человека, убежище позади него, стол, других людей — спящих. Лесоруб вернулся, а я не оправдала его доверия. Я отвернулась, натягивая пластыри вниз, как ребенок, которого застали с пальцем, засунутым в банку с вареньем.
— Мои глаза были закрыты! Я ничего не видела, ничего. Пожалуйста, пожалуйста, простите меня! — Я не сопротивлялась, когда он схватил меня, только опустила голову и умоляла: — Пожалуйста…
— Графиня Брунамонти… — вернул ее к действительности Гварначча.
— По запаху я поняла, что это был не он. Он сбежал?… — Это был вопрос, хотя она пыталась, чтобы он прозвучал как утверждение.
— Да, он сбежал. Он все еще где-то там, вместе с Пудду, — ответил инспектор и махнул рукой в
