повторяла свои попытки, поражало: до чего сильным может быть наваждение. Эйприл снова задалась вопросом неужели любовь Лилиан к мужу была настолько велика, что не позволила ей покинуть последнее место, где они были вдвоем? Когда Эйприл высказала это предположение Стивену, зашедшему спросить, не заказать ли для нее еще один мусорный контейнер, портье посмотрел неловко, даже виновато, словно снова выражал соболезнования. Эксцентричность ее двоюродной бабушки явно приводила Стивена в смущение.
Теперь за кухонным столом, поставив рядом горячий кофейник, Эйприл приступила к чтению четвертой тетради. Записи в этом дневнике были более короткими и несвязными, чем в предыдущих трех, однако больше всего тревожила перемена в стиле:
«Я вижу их повсеместно. Их тонкие силуэты висят во всех окнах. Не вполне оформившиеся или же наполовину скрытые в тенях. Иногда они просто бессмысленно тычутся в стены первых этажей или же бормочут что-то, скорчившись на углах пустынных грязных улиц или в замусоренных проулках за домами. Они населяют тупики. Обитают в тех местах, куда никогда не заглядывает солнце. Но хуже всего их лица. Я вижу их каждый раз, стоит оглядеться по сторонам где-нибудь в Мейфэре. Жутко белые и худые, они смотрят вниз на улицу из самых старых окон. Рты их шевелятся, но я не слышу слов. Если бы у них были губы, я могла бы прочесть по губам.
На Шеперд-маркет, улице, которая даже в наши дни не поддается никакому облагораживанию, они толпятся и толкаются в пустых комнатах за заколоченными дверьми. Вот этих я по временам слышу, они шепчут что-то сквозь щели. Говорят со мной из своих укрытий. „Он возвращается?“ — то и дело спрашивает меня одна женщина, и сквозь зазор в деревянных досках я вижу ее ребра и позвонки.
„Кажется, я не смогу их найти“, — снова и снова шепчет мне другой узник прошлого. Я даже не знаю, мужчина это или женщина, потому что он стоит на четвереньках за какими-то корзинами. Их молочно-белые глаза как будто не видят меня. Разговаривать с ними без толку — они не сознают ничего, кроме собственных страданий, но в то же время моментально чувствуют мое присутствие.
Ох, милый, я существую наполовину в одном мире, а наполовину — в другом. В точности как ты под конец. Теперь я все понимаю и прошу у тебя прощения за то, что прежде не верила тебе. Я никогда особенно не вглядывалась в то, что было развешано у него по стенам, как вглядывался ты и все остальные. Никогда не слышала, чтобы он говорил, как слышал ты. И это ведь ты бросил ему вызов. Наверное, поскольку мое участие в деле было незначительным и зараза проникала в меня гораздо медленнее. А может быть, как ты и подозревал перед смертью, то, что он говорил, правда.
Но как же они выбрались оттуда вместе с ним? Как они сумели проникнуть в картины, которые раньше висели на стенах, и во все зеркала? Как они смеют вот так запросто являться передо мной среди белого дня? Думаешь, мне лучше сидеть в тишине и одиночестве в окружении голых стен, пока все не кончится, и оберегать все входы, через которые они могут пролезть? Неужели ад настолько перенаселен, что они возвращаются?»
Их были целые страницы, описаний странных, жутких видений, с которыми несчастная бабушка сталкивалась на улицах, некогда бывших для нее настоящим социальным раем, — со свиданиями, встречами за ланчем, вечеринками, походами по магазинам и клубам. И кто же этот неотступный тип?
«И каждый раз он их созывает. Все голоса, тени и предметы — им нет места ни в этом доме, ни на лестницах, ни в наших комнатах. Но они являются, стоит ему бросить клич…»
Эйприл начала делать закладки из страниц блокнота, записывая на них все, что относилось, по- видимому, к Баррингтон-хаус. По ее предположениям, в доме произошло некое событие, затронувшее и Лилиан с Реджинальдом, которое, как считала бабушка, повлекло за собой гибель мужа. Тем не менее она никогда не останавливалась на подробностях его кончины. Если в Баррингтон-хаус до сих пор проживает кто-нибудь из прежних соседей, хорошо бы узнать у них, как умер супруг ее двоюродной бабушки. Из записей Лилиан получалось, что ей приходится расплачиваться за некий ужасный поступок, совершенный мужем.
«Ты все сжег и думал, что на этом дело и закончится. Но как же им удалось пережить пожар? Ведь все они здесь, несмотря на то что ты сделал для нас. Для всех нас. Остальные больше со мной не разговаривают. Они винят меня, ведь я твоя жена. Я читаю это в глазах Беатрис. Она теперь не открывает мне дверь. Управляющий прислал мне письмо, и адвокат тоже, угрожая призвать на помощь закон, если я не прекращу преследовать ее. Преследовать ее? Я пыталась им объяснить, что необходимо выживать сообща. И что мы вместе увязли в этом деле. Но убедить их не удалось.
Шейферы тоже не желают меня видеть. Иногда Том звонит и разговаривает со мной шепотом, когда Мириам выходит в другую комнату, но он каждый раз бросает трубку, стоит ей вернуться. Она контролирует все его действия, как и всегда.
Все они трусы. Я говорю себе, что без них мне даже лучше. А вышвырнуть меня отсюда они не могут, потому что я не в силах уйти. От этой иронии я хохочу вслух, но только в моем смехе нет радости. Мы вынуждены сидеть в доме, пока он играет с нами или же мучает нас за то, что мы сотворили; другим выходом представляется самоубийство. Но я не могу это сделать, милый. Потому что не знаю наверняка, то ли это жестокий розыгрыш, то ли я по временам действительно слышу из стен твой голос».
Закрыв тетрадку уже в разгар дня, Эйприл попыталась стряхнуть с себя впечатление, оставленное безумными рассказами бабушки, и отправилась в «Харродс» купить чего-нибудь вкусненького в «Фуд холле», а затем прошлась по магазинам на Слоун-стрит и Кингс-роуд, где были распродажи. Однако названия улиц и некоторые достопримечательности будто специально напоминали ей о маршрутах, какими Лилиан ходила в восьмидесятые, надев шляпку с вуалью и стоптанные туфли.
Когда в восемь магазины закрылись, дождь погнал Эйприл обратно в Баррингтон-хаус. Было холодно, и по шее бегали мурашки. К счастью, из квартиры исчезла порядочная часть барахла, и в коридоре было пусто. В пятницу Эйприл предполагала совершить еще одно титаническое усилие и очистить две дальние спальни от всего, кроме мебели и предметов, отложенных для продажи.
Однако расширившееся жилое пространство квартиры нисколько не добавляло ни тепла, ни уюта. Даже когда Эйприл с помощью Стивена вкрутила в бра и люстры новые стоваттные лампочки, в воздухе все равно осталась висеть мутная коричневатая мгла. А дополнительное освещение только добавило блеска краске на потолке, стенным панелям и плинтусам, обесцветив их и сделав похожими на выцветшие экспонаты в витрине музея.
Эйприл боялась, что никто не захочет купить это жилье. До тех пор, пока квартира не будет вычищена, выпотрошена и переделана от пола до потолка, любой потенциальный ее обитатель окажется навеки заточенным внутри старинной фотографии. Это место подавляло, запах пыли, сырости и старой мебели постоянно напоминал об одиночестве двоюродной бабушки, о ее отчаянии и несвободе, длившихся до самой смерти.
От Эйприл не укрылась ирония сложившейся ситуации: она находится чуть ли не в самом старом элитном многоквартирном доме в самой фешенебельной части Лондона, одного из самых дорогих городов на свете, но вынуждена при этом пользоваться допотопной ванной и ютиться в крохотном пространстве между ободранными, заляпанными стенами, в окружении скопившегося за полвека хлама и никому не нужных осколков жизни сумасшедшей родственницы.
К девяти вечера Эйприл уже забралась в постель с очередной тетрадью на коленях и стаканом белого вина на столике у кровати. И снова она сейчас же с головой погрузилась в образы, толпившиеся в воображении безумной бабушки.
«Оно скакало вокруг меня, словно обезьяна…
…Сказала: „Они скоро будут здесь. Тише, кажется, я уже слышу их“, после чего приложила мелкую тварь к своей высохшей груди…
…И он погнался за мной на тонких ножках, цокая…
