старомодное танго, я помню только его припев:
Андрей Доброджану работает не один. Там же вертятся еще два доморощенных парикмахера, в руках у них кисточки, бритвы и ремни для правки бритв.
Нас, учителей, тут же пропустили без очереди. Доброджану устроил Тэмэрашу и Букура к своим помощникам, а меня, нового клиента, усадил к себе и принялся намыливать мне физиономию. У него и в самом деле была легкая рука, не зря о нем ходила слава, и я сказал ему об этом.
— Знаю, — ответил он, — так все говорят. Вот сколько я в армии был, потом на фронте, хоть кого бы поцарапал бритвой — нет, ни разу. А ведь бывает — все лицо в прыщах, глаза бы мои не смотрели.
— А где вы были на Западном фронте?
— Да нигде не был, меня в сорок четвертом демобилизовали. Один раз, правда, я все-таки бился с немцами. Здесь, под Брэилой, это было, в одном селе несладко им пришлось, задал я им жару…
Домой я вернулся разочарованный. Ничего общего с тем, что я воображал, жизнь Андрея Доброджану не имела, казалось, я знал о фронте больше, чем он. Тогда какого черта мне торчать целый год в Тихом Озере? Я твердо решил, что в конце месяца, получив зарплату (чтобы расплатиться за подъемные), отправлюсь в путь-дорогу.
А пока, дабы развеять скуку, я хотел завоевать симпатии телефонисток. Все без толку. Мои рыжие волосы и веснушчатое лицо никому не нравились. Но счастье улыбнулось мне как раз там, где я не ожидал. Колхозный счетовод, худенькая девица, да такая длинная, словно ее надставили, влюбилась в меня по уши. Жила она по соседству и, несмотря на это, каждый день присылала мне по письму в красивом конверте вместе с пакетиком конфет. Однажды она подарила мне даже трубку из розового дерева.
— Теперь, должно быть, она пришлет мне фигурки из пластилина, — сказал я Тэмэрашу как-то вечером, ложась спать, — а потом позовет меня играть на дороге в классики.
— Ты ошибаешься, прыгать на одной ножке — занятие не для нее. Она обольстит тебя подарками и, глядишь, к концу недели вложит тебе в руку коробку конфетти для веселого гулянья. И придется тебе посыпать ей волосы в день, когда играют вальс для самой красивой девушки села. Вот в чем дело.
Я вернул девице все ее письма и целых три дня не выходил из дому: спал, читал и время от времени со скуки тупо разглядывал ярмарочные картинки, которыми Тэмэрашу разукрасил стены. Были здесь пейзажи, гравюры и композиции — так по крайней мере возвещали подписи, — и все они были нарисованы одной и той же рукой, но рукой, очевидно, увечной, потому что пастух, стоящий посреди стада, походил скорее на людоеда, завернувшегося в тулуп, а овцы вокруг него — на разбросанные в беспорядке куски мяса. Девушки, расположившиеся на берегу реки под деревьями, напоминали пугала, которые крестьяне ставят на огородах, чтобы отогнать ворон. Что же касается гнезд куропаток, схоронившихся на пшеничном поле, то можно было поклясться, что это свиные рыла, разбойничьи башлыки, капуста кольраби, мыски изношенных сапог — все что угодно, только не гнезда куропаток. Сюжеты были разные, но все картинки, я бы сказал, угрожали, подстерегали и преследовали по пятам.
— Знаешь что, — попросил я Тэмэрашу, — разреши мне сложить их на чердаке. Я от них с ума сойду…
— Так ведь я для того их и повесил, — ответствовал Тэмэрашу. — Их нарисовал мой двоюродный брат, ученик шестого класса, который в прошлом году получил переэкзаменовку. Смотрю я на них и вспоминаю, как мой старик орал на меня, когда я приехал домой на каникулы: «Я тебя, племянничек, на руках носил, а ты проваливаешь моего ребенка! Ты один хочешь выйти в люди. Чтобы одному тебе хорошо было!» Эти картинки заставляют меня помнить, что, когда попаду на кафедру истории, моему племяннику надо будет ставить десять с плюсом. И еще одно следует знать тебе, дорогой Чернат: нетрудно вообще сойти с ума, когда гниешь в четырех стенах. Сделай одолжение, высуни нос на улицу — иначе ты здесь быстро рехнешься. У нас осенью нельзя пожаловаться на скуку. Самый богатый сезон: сбор винограда, смена директоров и тут же — склоки по поводу классного руководства и дополнительных часов…
Но ему так и не удалось вытащить меня из комнаты.
К вечеру, когда тень от белых акаций дотянулась до глубины двора, пришли Лилика, Нуца и Букур. Немного поболтали на балконе. Дикий виноград, который я полил из лейки, сверкал как на утренней заре и скрывал нас от солнца. Дан Тэмэрашу сидел с краю, рядом со мной, скособочившись, и ничего не говорил, только слушал. Улучив минуту, когда все замолчали, он повернулся ко мне и спросил, глядя прямо в глаза:
— Вы когда-нибудь любили, Флорин? Сколько раз в жизни вы любили?
— Что с вами?! — удивился я. — Плохо спали, что ли?
— Он поссорился с Петриной, — объяснил Букур. — Сегодня утром она сказала, что сотрет его в порошок. Представляешь себе, Чернат, что это за обормот, — продолжал подтрунивать Букур. — Остановил на мостках счетоводшу. Говорит, что остановил ее, чтобы спросить, правда ли, будто в кооператив привезут рыбу. Черт знает, что уж там между ними было, только, прощаясь, он поцеловал ей руку раз пять. Ясное дело, что эти поцелуи вышли ему боком!
— Плюньте на него, он просто болван! — презрительно произнес Тэмэрашу и снова повернулся ко мне, настаивая, чтобы я сказал ему прямо, любил ли когда-нибудь.
— Конечно, любил.
— Тогда расскажите о вашей первой любви. Очень вас прошу.
Бьую в его голосе что-то такое, что не позволяло противиться его просьбе.
— Моя первая любовь? Если хотите, могу рассказать. Мне было лет двенадцать, когда однажды на рождество в Доме моего дяди я встретил девочку — не знаю уж, зачем она туда пришла. «Здравствуйте!» — сказал я. «Здравствуйте!»— ответила она. Еще два слова, и я онемел. Глаз от нее отвести не мог. Дни стояли морозные, как бывает зимою в горах, шел снег, и у девочки щеки раскраснелись, она без конца смеялась. От ее смеха все у меня внутри переворачивалось. На ней были полушубок и брюки, намокшие черные волосы разметались по плечам, и мне так и хотелось протянуть руку и погладить их. Я тупо смотрел на нее, и вдруг меня осенило. «Поехали на санках», — предложил я своему двоюродному брату, надеясь, что пойдет и она. И она в самом деле пошла с нами и очень радовалась, чуть не прыгала на одной ножке от радости.
За домом был холм, поросший елями. Мы взобрались на него, сели на санки: я впереди, девочка посередине — она крепко держалась за меня, — а сзади мой двоюродный брат, и мы ринулись вниз. Дух захватывало, как мы летели по снегу. Вдруг перед нами сугроб, пытаюсь его обогнуть, делаю неверное движение — и мы кубарем летим в снег. Падая, девочка цепляется за меня. Она крепко держит меня за шею и смеется. Она поцарапала себе колено, но смеется и окунает меня головой в сугроб. «Какого черта! — кричит мой кузен, поднимаясь на ноги. — Коли не умеешь, зачем садишься вперед? Сидел бы сзади!»
Скажи он мне такое прежде, я бы полез в драку, но теперь мне было все равно. Я ощущал руки девочки на своей шее, на плечах, и меня пронзала непривычная дрожь. Потом все каникулы мы с этой девочкой только и делали, что катались на санках. И я был счастлив, когда она от страха обвивала мою шею руками. Вот это моя первая любовь. Потом многие годы я помнил ее невинные объятия. О чем только мы не говорили в эти каникулы! Такая у меня была первая любовь.
— Что же было потом с этой девочкой? Вы больше о ней ничего не знаете?
— Ничего.
— Жаль, — вздохнул Тэмэрашу. — Надо бы разыскать ее…
— Нет, поглядите на него, каким он кислым тоном говорит! — воскликнул Букур. — Ты меня послушай! Ну, просто у тебя сейчас черная полоса. Петрина склочничает, а ты уж ютов головой в петлю.
Девушки встали первыми.
— Мы нашли вам комнату, — сказала мне Лилика. — Хозяева — люди пожилые, детей у них нет. Не
