удлиненное лицо с тонким носом и бородкой клинышком приводило на память портреты средневековых знатных флорентийцев и польских королей из рода Ягелло. Этот несгибаемый, мужественный коммунистический боец, одетый, как солдат, обладал внешностью, которой мог бы позавидовать изысканнейший аристократ.
Перед отходом поезда не вяжется беседа и господствует гнетущее напряжение. Свисток паровоза и скрип тронувшегося состава принесли невольное облегчение. Как раз в эту минуту прибежал на перрон и вскочил на подножку вагона какой-то человек и, передав пакет, тотчас же спрыгнул наземь. Дзержинский подозвал этого неожиданного нарушителя железнодорожных правил и узнал в нем своего секретаря.
– Простите, Феликс Эдмундович, – сказал тот смущенно, – если бы я не сделал этого, то пакет не попал бы по назначению.
– И однако, на ходу поезда запрещается вскакивать на подножку вагона. Я вынужден дать распоряжение, чтобы вас оштрафовали, – строго, но с улыбкой в глазах сказал Дзержинский. – А так как я косвенно тоже виноват, что подвел вас, отдав слишком поздно свое распоряжение, то штраф мы заплатим пополам.
В последний раз я встретилась с Дзержинским в Кисловодске. Мы собирались вместе совершить прогулку к Красным камням. Я едва узнала в отекшем, иссиня-бледном человеке в белой, подпоясанной старым ремнем косоворотке Феликса Эдмуидовича. Он был, видимо, уже очень болен, хотя и упорствовал, заявляя, что чувствует себя хорошо. Глаза его не улыбались, и он тщательно старался скрыть одышку, когда поднимался в гору. Несколько раз он нагибался и срывал цветы, и я заметила, как осторожно он переставляет ноги, обутые в тяжелые сапоги, чтобы не наступить на красивое растение или муравейник. Постепенно лицо его оживлялось. Он рассказывал о Литве, где родился, о природе, которую любил так же нежно и сильно, как поэзию, музыку, живопись.
Вспомнил он и о долгих годах, проведенных в заточенье.
– Главное для революционера – не сдаваться, не опускаться и сохранить живыми мысль и душу.
Он рассказал о том, как постоянно тренировал волю в одиночной камере и боролся с апатией, ослабляющей больше, нежели отчаяние, которое родит бунт и действие.
Слушая Дзержинского, я думала о его героической, самоотверженной жизни, отданной безраздельно революции, коммунизму. Аскетически скромный, мечтательный, любящий все прекрасное, он не щадил себя в борьбе и труде.
Мне припомнился рассказ врача, который лечил его в эти годы. Дзержинский страдал упорной тяжелейшей бессонницей – следствие жестокого переутомления. 13 течение нескольких месяцев он проводил на работе не только весь день, но и оставался ночевать в кабинете наркомата. Физически он чувствовал себя все хуже и хуже. Лекарства не приносили ему облегчения.
– Что бы вам, Феликс Эдмундович, съездить домой, – уговаривал его врач, – пообедать в своей семье, лечь в постель вместо этого дивана.
Как-то, вконец усталый, Дзержинский последовал этому совету и признался затем, что действительно почувствовал себя заметно лучше. Но тщетно просили его друзья сократить часы работы и поберечь себя. Этот человек сгорел в чрезмерном труде, не дожив и до пятидесяти лет.
Е. К. САМСОНОВА
ЧЕЛОВЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Мой муж Тимофей Петрович Самсонов в течение восьми лет работал под руководством Ф. Э. Дзержинского вначале в ВЧК-ОГПУ, затем в ВСНХ. Он часто делился со мной своими впечатлениями о Феликсе Эдмундовиче, а после его смерти собирался написать о нем книгу. Тяжелая и продолжительная болезнь и преждевременная смерть Самсонова не дали ему возможность осуществить задуманное…
Мне лично также посчастливилось работать под руководством Дзержинского в ВЧК, НКПС и ВСНХ. Пользуясь случаем, не могу не поделиться своими воспоминаниями об этом замечательном человеке, крупном государственном деятеле… Он был поразительно честен и на редкость объективен.
В 1919–1923 годах я работала в секретном отделе ВЧК-ОГПУ, затем сотрудником для поручений. Нам, машинисткам, по очереди приходилось дежурить при президиуме ВЧК-ОГПУ, В 1919 году в одно из моих дежурств было много работы: всем требовалось срочно печатать материалы, а к концу смены – к 12 часам ночи – я сильно устала. За 15 минут до конца дежурства пришла моя сменщица. Обратив внимание на мой вид, она сказала:
– Ты, я вижу, сильно устала. Я сейчас получу паек (кусок селедки, конфетку и четверть фунта хлеба) и приступлю к работе, а ты бросай печатать, отдохни.
Я так и сделала, отошла от машинки, села в мягкое кресло и закрыла глаза. Чувствую, что ко мне направляется человек, и решаю, что печатать не буду,
– Вы дежурная машинистка? – спросил он,
– Да, – ответила я, не глядя на него.
– Мне нужно срочно отпечатать документ.
– Сейчас придет другая машинистка, она и напечатает, – бурчу я себе под нос. А он не уходит и продолжает:
– Я слыхал, что вы очень хорошая машинистка, и мне хотелось бы, чтобы вы напечатали, я бы вам продиктовал.
Тут я взглянула и увидела, что передо мной стоит Дзержинский. Сильно смутившись, быстро встала и подошла к машинке. Феликс Эдмундович продиктовал мне, сказал спасибо и ушел. Я очень растерялась и не извинилась за свое поведение.
В удрученном состоянии я ушла домой. На другой день рассказала о случившемся своим коллегам. Все сочувствовали мне, а я ждала должного наказания. Проходили дни, а взыскание не объявлялось. Тогда я не могла понять, почему мой проступок был прощен председателем ЧК.
Позднее поняла. Феликс Эдмундович был сердечным, чутким и внимательным человеком. Он хорошо понимал, как нелегко приходится нам, молодым (мне тогда было девятнадцать лет). Еще не имея достаточной жизненной закалки, мы вместе с оперативными работниками несли тяжелую физическую
