– Мои кандалы должны стать для вас стимулом к дальнейшей борьбе, – заявил он товарищам.
Дзержинский был подлинным большевиком. Как один из вождей СДКПиЛ, он воплощал все то, что в ней было большевистского: ее революционный размах и многолетнюю борьбу с национализмом и оппортунизмом в рабочем движении Польши. Он был воплощением самых лучших традиций этой партии.
В орловской тюрьме Юзеф вел неустанную борьбу с бундовцами и меньшевиками, которыми руководил известный оппортунист Медем.
Сразу же по выходе из тюрьмы Дзержинский включился в деятельность московской организации большевиков. А за ним пошли все те товарищи-поляки, кто видел в нем свое знамя, своего вождя. Он всегда был звеном, связующим революционное движение в Польше с русской революцией. Такую роль он играл с момента возникновения СДКПиЛ и до самой своей смерти. Таким он шел и в Польшу в 1920 году под знаменем Красной Армии, отражавшей захватническое нашествие войск Пилсудского. С мыслью о рабоче- крестьянской Польше Дзержинский призывал коммунистов-поляков изучать опыт русской ревслюции. Он всегда интересовался делами КПП. В письме рабочим Дов-быша он писал, что «для Польши, для ее судеб является решающим дело союза рабочего с крестьянином под руководством коммунистической партии». И, ставя перед КПП задачу защиты независимости Польши, продаваемой польской буржуазией иностранному капиталу, Дзержинский в то же время подчеркивал, что «если делу свободы и независимости Польши может в будущем угрожать опасность, то не со стороны рабоче-крестьянского государства, которое в своей Конституции воплотило принципы свободы и братства народов»10
Я. Г. ДЗЕРЖИНСКАЯ
ЭТО НАВСЕГДА ОСТАЛОСЬ В ПАМЯТИ
Хорошо помню, как моя мать Ядвига Эдмупдовна Дзержинская заботилась о Феликсе Эдмундовиче во время его заключения в 1916 году в Таганской и Бутырской тюрьмах в Москве, как она аккуратно, каждую среду ходила в тюрьму и носила ему передачу. Меня на свидания не пускали, но я часто сопровождала маму до ворот тюрьмы, с волнением ждала ее возвращения и с тревогой спрашивала о здоровье дяди Феликса.
В мае 1916 года в Московской судебной палате состоялся суд над Ф. Э. Дзержинским и его товарищами.
Был ясный весенний день. Но он не радовал сердце. Большой зал судебной палаты в Кремле казался особенно неуютным. Публики мало, на этот суд пропускали лишь по особым пропускам.
Мама и я сидим во втором ряду. Впереди слева большая загородка, где должны находиться подсудимые. С нетерпением ждем их привода… Но вот они входят, занимают места за барьером. Около них становится стража. У всех заключенных изможденные бледные лица.
Мама крепко сжимает мою руку и тихо шепчет: «Смотри, вот Фелек». И мне кажется, что я слышу, как стучит ее сердце…
Тихонько соскальзываю с места и приближаюсь к загородке. Дядя Феликс следит за каждым моим шагом, и, когда я подхожу близко к барьеру, он, ласково улыбаясь, тихо говорит:
– Яденька, как ты выросла! И в таком наряде?
Я была в костюме сестры милосердия. В то время я училась в фельдшерском училище и работала в военном госпитале.
Дядя Феликс был совсем близко от меня, он сидед у самого края скамейки. Мне так захотелось сказать ему несколько ласковых слов, сказать, что мы всегда помним и любим его, радуемся его письмам…
Но сказать ничего не успела, стражник заметил меня, перегнулся через барьер загородки и грубо приказал мне сесть на место, а Феликсу Эдмундовичу – замолчать.
– Прошу встать, суд идет! – раздалось вдруг.
Все встали. Затем прочитали обвинение. Начался допрос. Феликс Эдмундович стоял бледный, но спокойный. На все вопросы он отвечал твердо и ясно.
Суд продолжался два дня. В эти дни мы страшно беспокоились за судьбу близкого и дорогого нам человека.
Его приговорили к шести годам каторги с зачетом уже отбытых в Орловском централе трех лет.
Когда осужденных уводили из зала судебной палаты, дядя Феликс попрощался с нами улыбкой, на его лице не было ни тоски, ни уныния.
После суда Феликса Эдмундовича держали в Таганской тюрьме, а потом перевели в Бутырки. Он был закован в ножные кандалы.
Мама со слезами на глазах рассказывала мне, что ей стоило немало сил и выдержки спокойно разговаривать с братом через железную решетку и даже улыбаться ему, в то время как сердце ее разрывалось от жалости и печали. Когда он шел, кандалы звенели, и этот ужасный звон долго ее преследовал…
На одном из очередных свиданий мама заметила, что Феликс прихрамывает. На вопрос, что с ним, он сказал, что под кандальным кольцом образовалась рана, которая его очень беспокоит.
Мама стала ходатайствовать, чтобы с него сняли кандалы до заживления раны. Но всюду получала отказ. Тогда она добилась приема у градоначальника. Дом его находился на Тверском бульваре – белый с колоннами. Попав в кабинет градоначальника, она стала горько плакать и умолять его помочь, чтобы хотя бы временно, пока заживет рана, сняли кандалы. Тот даже растерялся от обилия ее слез и стал успокаивать:
– Что вы, что вы, мадам, не надо такой красивой женщине так расстраиваться, да еще из-за кого, из-за каторжника!
– Но поймите, он брат мой, – сквозь слезы ответила мама, – я люблю его, сейчас он так страдает от раны.
Градоначальник обещал сделать все, что возможно. Но, конечно, своего обещания не выполнил. Не помогла даже врачебная справка, когда заболевшего плевритом Феликса Эдмуидовича в августе поместили
