внимания, сколько бы ему хотелось. Затем перешли к дискуссии о Чимарозе, к превосходному спектаклю «Le Astuzie Feminili» [67] в Ковент-Гардене. Сэр Джозеф уговаривал доктора Мэтьюрина послушать эту оперу. Сам он слушал ее трижды и нынче собирается в театр еще раз. Очаровательно, очаровательно… Однако он то и дело поглядывал на беспощадные, точные часы: выступление в защиту Чимарозы, хотя и вполне серьезное, занимало ум сэра Джозефа от силы на четверть.
Пожилой секретарь вернулся, помолодевший лет на десять; подпрыгивая от возбуждения, он протянул сановнику записку и бросился вон.
— Мы начинаем действовать! — воскликнул сэр Джозеф и схватился за колокольчик. — Теперь я должен найти корабли. Мистер Эйкерс, папки А12 и 27, текущие резюме. Мистер Робертс, обеспечьте переписчиков и посыльных. Доктор Мэтьюрин, поздравления от лорда Мелвилла и особая благодарность. Он просит явиться к нему для совещания ровно в одиннадцать двадцать. Теперь вот о чем. Дорогой сэр, не сможете ли вы сопровождать эскадру? Возможно, нам удастся вступить в переговоры, а это лучше, чем применение main forte [68].
— Смогу. Но сам я не должен появляться у испанцев. Иначе я стану бесполезен как агент. Выделите мне джентльмена, который говорит по-испански, я буду вести переговоры при его посредстве. Позвольте сказать следующее. Желая добиться должных результатов в переговорах с Бустаменте, вы должны направить мощную эскадру линейных кораблей, чтобы дать ему возможность сдаться с честью. Это должны быть превосходящие силы, иначе он будет сражаться как лев. У него фрегаты с отлично обученными экипажами и с высокой для испанцев дисциплиной. С такими кораблями следует считаться.
— Я учту ваше мнение, доктор Мэтьюрин. Что касается формирования нашей эскадры — еще неясно, какие силы мы сможем выделить. Есть ли у вас еще какиенибудь рекомендации, наблюдения — минуточку, мистер Робинсон, — или замечания?
— Да, сэр. У меня просьба, окажите любезность. Как вам известно, за свои услуги я никогда ничего не получал, несмотря на любезные предложения Адмиралтейства.
Лицо сэра Джозефа помрачнело, но он сказал, что к просьбе доктора Мэтьюрина отнесутся с величайшим вниманием.
— Моя просьба заключается в том, чтобы «Резвый», под командованием капитана Обри, был включен в состав эскадры.
Лицо сэра Джозефа прояснилось как по волшебству. — Разумеется. Думаю, я смогу вам обещать это под свою ответственность, — ответил он. — Полагаю, что лорд Мелвилл не станет возражать. Вполне возможно, это будет последняя услуга, которую он сможет оказать своему молодому другу. Неужели это все, сэр? Не может такого быть.
— Это все, сэр. Вы меня чрезвычайно обяжете. Я крайне благодарен вам, сэр Джозеф.
— Да что вы, что вы! — замахал папкой сановник. — Дайте подумать. На фрегате, конечно же, судовой врач имеется. По чести говоря, я его не вправе заменить. Кроме того, это не входит в наши задачи. Вы должны получить временный чин. Имея такой чин, рано утром вы сможете отправиться на корабль. На то, чтобы составить исчерпывающие инструкции, понадобится какое-то время: должно состояться заседание Совета Адмиралтейства. Но к вечеру инструкции будут готовы, и вы сможете поехать вместе с посыльным из Адмиралтейства. Вы не возражаете против путешествия в темноте?
К тому времени, как Стивен вышел в парк, дождь едва моросил, но этого было достаточно, чтобы помешать доктору побродить по книжным развалам на Уич-стрит, как он намеревался поначалу, и он вернулся в «Грейпс». Сев в кожаное кресло с высокой спинкой, он уставился на огонь, думая о том о сем, а иногда попросту подремывая, до тех пор, пока тусклый дневной свет не сменился туманным полумраком, нарушаемым оранжевыми отсветами уличных фонарей. Приход посыльного из Адмиралтейства вырвал его из блаженной истомы, и он вспомнил, что ничего не ел, кроме печенья и рюмки мадеры в обществе лорда Мелвилла.
Доктор попросил принести ему чаю и сдобных пышек — много пышек — и при свете свечей, поставленных на стол рядом с креслом, принялся разбирать бумаги, доставленные посыльным: сначала он прочел дружескую записку от сэра Джозефа, подтверждающую, что «Резвый» будет включен в состав эскадры. Сановник также заметил, что, «учитывая заслуги доктора Мэтьюрина, он отдал распоряжение составить приказ по образцу приказа, выданного сэру Дж. Банксу, члену Королевского Общества», и это, возможно, доставит доктору удовольствие. Сам приказ — внушительный документ, написанный от руки ввиду необычности его формы, — имел подпись Мелвилла, смазанную в спешке. Тут же было официальное письмо, предписывающее ему проследовать в Нор и там присоединиться к экипажу корабля, а к письму прилагалась еще одна записка сэра Джозефа, где указывалось, что инструкции будут составлены лишь пополуночи, в связи с чем он просит извинения за задержку. К ней был приложен билет на спектакль «Le Astuzie Feminili», чтобы доктор Мэтьюрин смог приятно провести время и оценить достоинства Чимарозы, «этого милого феникса».
Сэр Джозеф был человеком состоятельным и холостяком; он любил доставлять себе удовольствие. Билет был в ложу — небольшую ложу на одном из ярусов в левой части залы. Зрителей и оркестр оттуда было видно гораздо лучше, чем снизу, но Стивен не обращал на них особого внимания. Положив все еще жирные от пончиков пальцы на край ложи, он смотрел на тех, кто внизу, — таких же, как он сам, простых смертных — с чувством некоторого внутреннего превосходства, если не высокомерия. Театр быстро наполнялся, об этой модной постановке было много разговоров, и, хотя королевская ложа справа от него пустовала, почти все остальные были заняты. Зрители ходили взад и вперед, передвигали стулья, разглядывали соседей, махали рукой знакомым, перед самой его ложей собралась группа морских офицеров, двоих из которых он знал. Потом он увидел в партере Макдональда с пустым, приколотым к мундиру рукавом. Шотландец сидел рядом с господином, как две капли воды похожим на него. Наверняка это был его брат- близнец. Были здесь и другие знакомые лица. Казалось, театр собрал всех столичных меломанов, хватало и равнодушной к музыке светской публики. Толпа гудела как улей, сверкали драгоценности. После того как зрители расселись, дамы принялись обмахиваться веерами.
Люстры погасили, и первые звуки увертюры почти заглушили разговоры, быстро заставив залу притихнуть. Стивен обратил все внимание к оркестру. Сколько напыщенности и шума, подумал он; звучит довольно приятно, но чересчур тривиально. О чем думал сэр Джозеф, решив сравнить этого ремесленника с Моцартом? Однако его восхитила игра одного виолончелиста с раскрасневшимся лицом — живая, решительная, энергичная. Потом Стивена отвлекла открывшаяся справа дверь: в свою ложу вошли опоздавшие. Вот дикари, настоящие мавры. Нельзя сказать, что такая музыка требовала к себе какого-то особенно трепетного отношения. Но этим гуннам было все равно, даже если бы на сцене выступал сам Орфей.
Послышались чарующие звуки арфы, затем вступили еще две, как бы перекликавшиеся между собой, — милый гармонический лепет. Особой глубины в тему они не внесли, но слушать их было приятно. Так же, как трубу в адажио Мольтера. Но отчего так сжалось у него сердце, полнясь какими-то тревожными предчувствиями, страхом чего-то неминуемого, что было невозможно определить? У этой лукавой девчушки, вышедшей на сцену, был приятный, верный голосок; она была такой, какой ее создали Бог и искусство, то есть хорошенькой, но Стивен не получал от этого никакого удовольствия. Ладони его взмокли от пота.
Какой-то глупый немец как-то сказал, что человек мыслит словами. Совершенно неверно, это вредная теория. Мысль выражается одновременно сотней различных форм, сопровождаясь тысячью ассоциаций, а ум, выражаемый речью, выбирает лишь одну форму несовершенных словесных символов. Эти символы несовершенны хотя бы потому, что кроме них существуют параллельные языки музыки и живописи. Только простейшие формы мысли можно выразить словами. Моцарт наверняка мыслил категориями музыки. А на Стивена обрушились категории запахов.
Оркестр и артисты на сцене старательно продвигались к развязке. Раздался рев инструментов, и зала взорвалась аплодисментами. В ложе, занятой опоздавшими, Стивен увидел Диану Вильерс, которая вежливо, но без особого воодушевления хлопала, глядя не на кланяющихся и глупо улыбающихся артистов, а на кого-то в глубине ложи. Он узнал ее по характерному повороту головы. Подняв руки в высоких белых перчатках, она продолжала аплодировать. Несмотря на общий гул, Диана что-то говорила, привлекая к себе внимание выражением лица и жестами.
Рядом с ней стояла еще одна дама — Стивен решил, что это леди Джерси, — а за ними четверо мужчин.
