Капитан первого ранга

— Вы должны извинить меня нынче вечером. Я не вполне здоров и, пожалуй, лягу спать.

— Дружище, мне так вас жаль, — воскликнул Джек Обри, с сочувствием посмотрев на Стивена. — Надеюсь, вы не простудились. Есть ли доля правды в той байке, которую мне рассказали, будто бы вы купались на отмели? Конечно, вы должны сейчас же лечь в постель. Может, лекарство примете? Позвольте мне сделать вам крепкий…

Запершись у себя в каюте, Стивен писал: «Это совершенно по-детски — расстраиваться из-за легкого аромата духов. Тем не менее я расстроен и наверняка превышу свою норму до пятисот капель». Он отмерил себе порцию опиевой настойки и, зажмурив один глаз, выпил ее. «Запах — это ощущение, которое более других способно вызывать воспоминания: возможно, потому, что нам недостает слов, помимо жалких сравнений, чтобы описать обширнейшую гамму чувств, вызываемых запахом. Вот почему запах, не имеющий имени и неназванный, остается лишенным ассоциаций, его невозможно вызывать в памяти вновь и вновь, и само слово притупляется от частого употребления. Но запах, с которым связаны глубокие переживания, поражает нас всякий раз заново, воссоздавая обстоятельства первого его восприятия. Это особенно справедливо, когда прошел значительный период времени. Это дуновение, этот запах, о котором я говорю, напоминает мне Диану на бале, совершенно естественную, какой я знал ее тогда, без всякой вульгарности и утраты привлекательности, какую я наблюдал недавно. Что касается этой утраты, совсем пустяковой утраты, то я приветствую ее и желаю, чтобы она усугублялась. Диана всегда будет обладать этим невероятным жизнелюбием, этой стойкостью, дерзостью и храбростью, этой почти смешной, бесконечно трогательной непроизвольной привлекательностью. Но если, по ее словам, ее лицо — это ее богатство, то она больше не Крез: богатство уменьшается, по ее представлениям оно будет уменьшаться все стремительнее, и даже раньше рокового тридцатилетия оно может упасть до уровня, при котором я перестану быть объектом презрения. Это моя единственная надежда, а надеяться я должен. Вульгарность — это новая в ней черта, и мне не хватает слов, чтобы выразить ее; ее признаки были в ней и прежде, даже во время того самого бала. Но тогда она была или способом выделиться, или же результатом воздействия похожих на нее людей, как бы отражением чужой вульгарности; теперь обстоит иначе. Может быть, это результат ее ненависти к Софи? Или же подобное объяснение слишком просто? Если это свойство усугубится, то не разрушит ли оно ее привлекательности? Неужели однажды я увижу, как она принимает дешевые позы и с искусной небрежностью несет чепуху? Это меня убьет. Вульгарность — в какой мере я ответствен за нее? При такого рода отношениях все влияния в известной степени обоюдны. Никто не может дать ей больше возможностей развивать свои худшие черты, чем я. Но последствия такого взаимного разрушения гораздо значительнее. Мне приходит в голову казначей, хотя связь между этими фактами весьма отдаленная. До того как мы добрались до Дюн, он подошел ко мне и с невероятным смущением попросил у меня средство, подавляющее половое чувство.

Казначей Джонс: Я, доктор, человек женатый, но темпераментный.

С. М:. Да.

Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная женщина, и ей это не нравится.

С. М.: Внимательно слушаю вас.

Джонс: Мысли ее направлены совсем в другую сторону. Это не значит, что она меня не любит, не исполняет свои обязанности или некрасива. В ней есть все, чего может пожелать мужчина. Но вот в чем дело: человек я очень полнокровный, доктор. Мне всего тридцать пять лет, хотя этого не скажешь, поскольку я лыс, толстопуз и т. д. и т. п. Иногда я мечусь, кручусь всю ночь и горю, как говорится в апостольском послании, но все без толку, и иногда я думаю, что наврежу ей, это так… Вот почему я отправился в море, сэр, хотя я совсем не гожусь для морской жизни.

С. М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А вы объясняли миссис Джонс, что…

Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянется, что будет хорошей женой. Говорит, что она вовсе не какая-нибудь неблагодарная женщина. Так продолжается день или два, она льнет ко мне. Но делает это в силу долга, сэр, только лишь в силу долга. Немного погодя все начинается сначала. Не может же мужчина все время клянчить; а то, чего он просит, не дается бесплатно; все получается не так, как хотелось бы. Тут такая же разница, как между мелом и сыром. Мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху.

Казначей был бледен, покрыт потом и жалок в своей серьезности. Сказал, что всегда был рад, когда отправлялся в плавание, хотя ненавидел море; что она приедет в Диль, чтобы увидеться с ним; что поскольку имеются снадобья, возбуждающие похоть, то он надеется, что есть и такие, которые помогут от нее избавиться, и я должен выписать их ему, чтобы они любили друг друга, не разжигая плоть. Он поклялся, что предпочтет, чтобы его зарезали, чем продолжать такую жизнь, и повторил, что „мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху'».

Несколько дней спустя в дневнике появилась следующая запись: «Начиная со среды Д. О. вновь стал себе хозяином; до этого дня, как мне кажется, он злоупотреблял своими полномочиями. Насколько я понимаю, формирование конвоя было закончено еще вчера, если не раньше: капитаны торговых судов прибыли на борт корабля за получением инструкций, ветер был благоприятный и течение попутное, однако отплытие было отложено. Он идет на ненужный риск, отправляясь на берег, и каждое мое замечание встречает в штыки. Нынешним утром черт меня дернул задержать его. Он принялся приводить уйму убедительных доводов, главным образом альтруистического характера, упомянул и про честь, и про долг, позабыв разве что патриотизм. В какой-то степени Д. О. догадывается о моих чувствах; привезя от нее повторное приглашение на обед, он стал говорить о том, что „снова случайно встретился с ней', и принялся распространяться на тему случайности, вызвав во мне прилив нежности, несмотря на животную ревность. Он самый неумелый и самый уязвимый лжец из всех, кого я только встречал, хотя ложь его сложна и запутанна. Обед был подходящий; я убедился, что, заранее предупрежденный, смогу вынести больше, чем предполагал. Мы говорили по-приятельски о былых временах, с удовольствием ели и играли — ее кузен оказался одним из самых талантливых флейтистов, каких мне приходилось слушать. Я знаю очень мало о Д. В., но мне кажется, что ее гостеприимность (она удивительно щедра) преодолела все ее более темные чувства. Мне также кажется, что она испытывает определенную привязанность к нам обоим; хотя, в таком случае, не понимаю, как она может столько требовать от Д. О. Она проявила себя с лучшей стороны — вечер был восхитительный, но как же я жду завтрашнего дня и попутного ветра. Если ветер задует с юга и Джек застрянет на неделю или десять дней, он пропал. Его надо увезти».

Глава девятая

«Поликрест» оставил свой конвой в точке с координатами 38° 30'N широты и 11° W долготы при ветре от зюйд-веста и пеленге на Лиссабонскую скалу S87E при расстоянии до ориентира 47 лье. Он выстрелил из пушки, обменялся семафорами с купцами и с трудом совершил поворот таким образом, чтобы ветер дул с левой раковины, а нос смотрел на север.

Семафоры были вежливы, но кратки; суда пожелали друг другу счастливого плавания и таким образом расстались. Не было длинных, зачастую неточно набранных сигналов, которые оставались на реях благодарных конвоев до тех пор, пока они не скрывались за выпуклостью горизонта. И хотя предыдущий день был погожий и спокойный, с плавной зыбью и теплыми переменными ветрами от веста и зюйда, торговые капитаны не пригласили королевских офицеров на обед: это был неблагодарный конвой, да и не было у него причин рассыпаться в благодарностях. Из-за «Поликреста» задержался его отход, в результате чего суда упустили и прилив, и благоприятную погоду. Шлюп задерживал их не только медлительностью, но и привычкой уваливать под ветер, в результате чего суда конвоя, обладая хорошими мореходными качествами, были вынуждены постоянно приводиться к ветру. Ночью шлюп навалился на «Трейд Инкрис», который пытался лечь в дрейф близ мыса Лиззард, и снес ему бушприт. Когда же «Поликрест» встретился с крепким зюйд-вестом в Бискайском заливе, то потерял бизань-мачту. Вместе с ней сломало и грот-стеньгу, из-за чего судам конвоя пришлось ждать, пока на шлюпе установят временное парусное вооружение. Ничто не угрожало их безопасности, разве что люггер, маячивший на горизонте, так что у «Поликреста» не было возможности показать зубы. Купцы с отвращением отвернули от такого эскорта и последовали своим маршрутом гораздо быстрее, наконец-то поставив брамсели и бом-брамсели.

Конвой скрылся за горизонтом в четверг, а по четвергам было положено проводить общее построение.