— А я и не говорил, что я зубной врач, — воскликнул я, причем довольно резко, — и насчет быка тоже ничего не говорил.
Сержант уставился на меня в полном недоумении.
— Поразительно и удивительно, невероятно любопытственно, исключительно сложный случай крайнего замешательства, совершенно сногсшибательно.
Полицейский отошел от конторки, сел у камина, в котором горел торф, и стал покусывать костяшки пальцев, время от времени бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Если бы у меня были рога на голове или хвост пониже спины, то и тогда он рассматривал бы меня с меньшим интересом. Мне не хотелось задавать разговору какое-либо направление, и в течение минут пяти царило молчание. Потом напряженное выражение на лице полицейского несколько смягчилось, и он снова заговорил.
— И как же вас величают?
— Никак особенно, — ответил я, надеясь, что мой ответ, хотя я и не совсем понимал, что он имеет в виду, будет принят.
— В таком случае, каково ваше наименование?
— Наименование?
— Ну, каково ваше прозвание?
— Боюсь, если я вас правильно понял, у меня нет ни имени, ни фамилии.
Мой ответ опять вверг его в замешательство, но мне показалось, что одновременно он доставил ему удовольствие. Сержант поднял вверх свои разросшиеся брови и произвел изменения на лице таким образом, что оно стало выражать нечто вроде улыбки. Вернувшись к конторке, он протянул мне свою огромную руку, я протянул навстречу свою, и мы обменялись теплым и дружественным рукопожатием.
— Значит, ни имени, ни фамилии у вас нет, и откуда родом — тоже неизвестно, так?
— Именно так.
— Надо же, ну и ну.
— Вот так-так, подумать только, — продолжал восклицать полицейский, — это ж вот как интересно получается.
Полицейский снова покинул свое место у конторки и направился к стулу у камина. Молча усевшись на стул, он, ссутулившись, весь погрузился в мысли. У него был вид человека, который перебирал события многих прошедших лет, вынимая их из памяти, рассматривая и отправляя назад на хранение.
После весьма продолжительного молчания полицейский сказал:
— Я когда-то был знаком с одним высоким человеком, у которого тоже не было имени, и вы, несомненно, его сын и наследник всего того, чего у него никогда не было, и всего того, чего у него никогда не будет. Как поживает ваш достопочтенный папаша, и где он на данный момент обретается?
Вполне резонно предположить, подумал я про себя, что у сына человека без имени тоже не будет имени, но мне было совершенно ясно, что сержант спутал меня с кем-то другим. Я не усмотрел в этом никакого вреда для себя и решил поддержать его в заблуждении. Подумалось, что было бы желательно, если бы он обо мне ничего не знал, и еще лучше было бы, если бы он знал обо мне кое-что — но совершенно не соответствующее действительности. Возможно, это помогло бы мне использовать его в моих собственных целях и в конце концов открыло бы мне местонахождение черного сундучка. И поэтому я бодро сказал:
— Он уехал в Америку.
— Ага, вот куда он подался. Вы это точно знаете? Он всегда был таким отменным семьянином. В последний раз, когда я с ним беседовал — это было по поводу пропавшего насоса, — у него были жена и десять сынков, и как раз тогда жена его находилась на весьма продвинутой стадии брюхатости, или, как говорят, была на сносях.
— Это как раз и был я, ну, тот, кого она носила, — сообщил я полицейскому с улыбкой.
— Значит, это были вы. А как поживают десять молодцов-сыновей?
— Все отправились в Америку.
— Америка, Америка — страна загадок, — задумчиво проговорил полицейский, — огромная территория, все занято чернокожими и людьми пришлыми. Мне рассказывали, что там, в тех американских далях, страсть как любят устраивать перестрелки.
— Да, говорят, странная страна Америка, — согласился я.
Тут до меня донесся звук приближающихся шагов и в дверь вошел грузный полицейский с лампой в руках. У него было темное лицо еврейского типа, крючковатый нос и шапка черных вьющихся волос. Щеки и подбородок отсвечивали сине-черным — наверное, он брился не меньше двух раз в день. И еще у него были белые эмалированные зубы, которые, как мне было доподлинно известно, делают в Манчестере — два ряда ровных зубов, ладно устроенных у него во рту, и когда он улыбался, на эти зубы было приятно смотреть. Они были похожи на фаянсовую посуду, любовно выставленную в буфете сельского дома. Этот полицейский, как и сержант Отвагсон, был толстомясый, грубого телосложения, но лицо у него было значительно более умное и, как ни странно, совсем худое, глаза — пронзительные и очень внимательные. Если бы отделить лицо вошедшего от всего остального, то его можно было бы принять скорее за поэта, нежели за полицейского, но ничего поэтического в этом человеке, за исключением лица, не было.
— Полицейский МакПатрульскин, — представил вошедшего сержант Отвагсон.
Полицейский МакПатрульскин поставил лампу на стол, пожал мне руку и пожелал доброго дня с величайшей серьезностью. Голос у него был высокий, почти женский, и произносил он слова, тщательно и изящно их выговаривая. Взяв лампу со стола, он переместил ее на конторку, а потом медленно обвел взглядом меня и сержанта.
— Это насчет велосипеда пришли справляться? — спросил МакПатрульскин.
— Нет, это не поводу велосипеда, — сказал сержант. — Это посетитель по частному делу, и он говорит, что прибыл сюда не на велосипеде. Ни личного имени, ни фамилии у него не имеется. А папашечка ихний в далеченькой Амэрыкэ.
— В которой из двух Амэрык? — спросил МакПатрульскин.
— В Совокупленных Штанциях, — ответил Отвагсон.
— Должно быть, уже разбогател в тех местах, — высказал уверенное предположение МакПатрульскин, — потому как там этих самых долларов кругом навалом, а в земле, где ни копни — золото, самородки, сами из земли лезут, и рэкет всякий, и игра в гольф, и музыкальные инструменты на любой вкус. Как ни крути, у них там свободная страна.
— Да, свободная для всех, — подтвердил сержант. — Скажи мне вот что, — обратился он к МакПатрульскину, — ты сегодня снимал показания?
— Снимал.
— Достань-ка, друг любезный, свою черную записную книжку и прочитай мне, что там у тебя записано, сделай милость, — попросил сержант. — Но давай мне только самое главное, чтобы я мог узнать то, что хочу узнать, — добавил он.
МакПатрульскин извлек из нагрудного кармана небольшую черную записную книжку.
— Десять целых и шесть десятых.
— Так, десять целых и шесть десятых, — повторил сержант. — А какое показание ты записал по лучу?
— Семь и четыре десятых.
— А сколько на рычаге?
— Один и пять десятых.
Наступило молчание. На лице у сержанта появилось такое выражение, словно он совершал в уме исключительно сложные вычисления. Некоторое время спустя лицо его очистилось от этого выражения и он снова обратился к своему напарнику:
— Наблюдалось ли сильное падение?
— Наблюдалось. В половине четвертого.
— Этого и следовало ожидать. Похвально и удовлетворительно, — сказал сержант. — Твой ужин на полке, там, над камином, где мы греем пищу. Обязательно хорошенько помешай молоко, прежде чем будешь его пить, чтобы нам всем досталось сливочек поровну. Молочко всем идет на пользу, и каждому хочется,
