поднял голову и смотрел на Келси, и глаза у него были прежние – чудесные лесные глаза, но в то же время до боли другие. Такие другие, что почти невыносимо было смотреть в них.
Шрам, рассекавший правую бровь, придавал лицу задумчивое выражение. От задорной симметрии не осталось и следа. В уголках глаз появились новые морщинки – свидетельство того, что за последние недели он свел близкое знакомство с болью.
Келси сделала попытку улыбнуться.
– Я так рада за тебя, – тихо проговорила она, настолько тихо, что ее можно было и не расслышать в другом конце комнаты.
Но он все равно не слушал. Он перевел взгляд с ее глаз на рот, щеки, нос, разглядывая ее лицо от лба до подбородка, как будто ища что-то знакомое. Она вспомнила едва приметную паутинку шрамиков там, где затянулись порезы на ее лице, и подумала: он тоже приметил во мне кое-какие перемены.
Или… Она вспыхнула от жарко разгоревшейся в груди надежды. Возможно, он просто пытается по линиям ее лица найти дорогу назад – туда, где можно отыскать утраченные воспоминания.
Она старалась не шевелиться, чтобы ему было легче вспоминать.
Взгляд Брэндона скользнул вниз, медленно охватывая все ее тело. И там, где он задерживался, появлялось ощущение легкости, почти невесомости, но она заставляла себя не двигаться и дать ему возможность хорошенько рассмотреть ее.
Но так долго и пристально, так интимно рассматривать ее на людях становилось уже неприлично. Почти незаметным движением Брэндон поднял голову и перевел глаза на ее лицо.
– Поехали домой, озорница, – проговорил он, взъерошив волосы сестренке. – Ты готова, Келси?
Обида и горечь обманутой надежды охватили Келси. Даже после того, как он так долго и так внимательно вглядывался в нее, в глазах у него не промелькнуло ни единого проблеска, он ничего не вспомнил.
Вдруг она подумала, что не в силах больше все это выносить. Ей хотелось закричать, зарыдать, ударить его, сделать что-нибудь такое, что могло бы шокировать, пробудить его. Ей хотелось взять руки Брэндона и прижать к своему лицу, чтобы он мог вспомнить его. Хотелось выплакаться, рассказать ему все, до мельчайших подробностей, пока одна из этих подробностей не сработает, как спусковой крючок, и не высвободит скованную память.
Но она не сделала ничего. Не могла. Она просто положила журнал на место и взяла со столика свою сумку.
– Готова, – улыбнувшись, сказала она, но улыбка получилась натянутой, а голос прозвучал неестественно весело.
Джинни обернулась к ней, не отпуская Брэндона.
– Ой, Келси, – радость в ней била ключом, – как же все чудесно! – Она не понимала, что для Келси это не совсем так.
Прошло несколько часов. Брэндон сидел, откинувшись в кресле, у рабочего стола Дугласа. Ну вот, кажется, сделал все, глубоко вздохнув, сказал он себе. Позвонил всем, кому давно уже собирался: друзьям, коллегам, клиентам.
Он пробежал глазами список имен, чтобы проверить, не пропустил ли кого, а скорее, просто от удовольствия снова видеть написанное собственной рукой. Слепота лишала его сотни удовольствий, но больше всего он скучал по книгам. Особенно вечерами, когда, окончательно вымотанный упражнениями со снарядами, он долго не мог уснуть и в голове плясали сотни черных хохочущих чертиков.
Что бы почитать сегодня? Он мысленно перебирал названия книг, заранее предвкушая, с какой радостью погрузится в чтение.
Рассеянно оглядел стол, и взгляд его задержался на огромной кипе папок, лежавших на самом углу. И тут бег его мыслей неожиданно остановился, как будто кто-то натянул поводья. Кого я дурачу? На самом верху лежат три папки с именем Келси Уиттейкер. Едва ли какой-нибудь роман может посоперничать с историей, заключенной между пока молчащими желто-коричневыми корочками.
Он неловко заерзал в кресле. Почему я не доверяю ей? Когда я в первый раз увидел ее сегодня, там, в приемной доктора Джеймса, она была такой красивой, что глазам больно было смотреть. Она стояла, прижимая к груди журнал, волосы рассыпались по плечам, и была еще восхитительней, чем я ее помнил.
И еще невиннее.
Память как-то преувеличивала ее чувственность, делала ее больше похожей на сирену и меньше на ангела. Нельзя было сказать, что она не сексуальна. При виде ее у него сразу же взыграла кровь. Но она совсем не походила на рекламируемых модными журналами красоток в облегающих джинсах и с надутыми красно-карминными губками. Ее обаяние не кричало о себе и не выражалось с помощью макияжа и наряда, а источалось самим ее существом, чем-то таким, что было необычайно созвучно его существу.
Глаза Келси были наполнены слезами, отчего казались еще голубее и еще светлее. Он чуть не бросился к ней, чтобы прижать к себе, как прижал к себе Джинни, чтобы ее слезы капали на его рубашку, а он гладил бы ее по шелковистым волосам.
А может быть, совсем и не как Джинни. Он не мог побороть желания рассмотреть ее всю, с головы до ног, и в душе у него поднялась буря: ему приходилось примирять зов нежности с неожиданно яростным порывом страсти.
Но когда он посмотрел в эти голубые глаза еще раз, что-то было уже не так. Она казалась… Он пытался точно определить. Рассерженной? Нет. Скорее, разочарованной. Выражение ее лица привело его в недоумение. Он ждал, что она обрадуется, увидев его зрячим, и, в общем-то, в первый момент у нее было такое же, как у Джинни, заплаканное, радостное лицо. А потом откуда-то появилось разочарование.
Или я неправильно прочитал выражение ее лица? Может, она заметила в моем взгляде голод и обиделась на это? Брэндон провел рукой по волосам и почувствовал знакомое ощущение беспомощности и бессилия, которое, как он думал, вместе с бинтами оставил в больнице. Черт побери, я абсолютно не понимаю ее! Иногда все проходит замечательно, как вчера вечером в саду. Но иногда… иногда в ее поведении проскальзывает какая-то чужая нота, точно фальшивит ослабшая гитарная струна.
Вот почему надо прочитать эти папки. Сегодня вечером я их раскрою и попытаюсь сложить головоломку.
Ему помешал робкий стук в дверь. Подхватив папки с именем Келси, Брэндон быстро прохромал в спальню, бросил их на столик рядом с креслом и уже только после этого ответил на стук.
Это был Тим Уиттейкер, боявшийся попасться на глаза Келси. Когда Брэндон его приглашал, они договорились не ставить Келси в известность – во всяком случае, пока.
Глядя на него, Брэндон понял, что прошлой ночью сделал множество неверных предположений. До этого ему не приходилось встречаться с отцом Келси, и потому он представлял себе негодяя с прилизанными волосами, в кричащей клетчатой паре, с хитрым остреньким носом и черными глазами-бусинками.
Но как же он ошибался! До того как отец Келси стал предаваться излишествам, которые оставили на нем свои отметины: нездоровый цвет лица и отвислые щеки, – он наверняка был исключительно привлекательным человеком. Одевался он щегольски, и пышные седые кудри делали его похожим на патриция.
Особенно поразили Брэндона голубые глаза Тима Уиттейкера. Они были заплывшими, белки покраснели, но в них светились ум и частица обаяния, свойственного Келси, хотя и без ее открытости и непосредственности.
Какая жалость! – подумал Брэндон. Пропал человек, а ведь Тим Уиттейкер был создан для большего. Келси рассказывала, что ее мать умерла, когда она была еще маленькой. А удерживать Тима от его пагубных увлечений было бы непосильной задачей и для любящей жены, не то что для десятилетней девчурки.
Возможно, эта задача не по зубам и мне, подумал Брэндон, но нужно попробовать. Он жестом предложил Тиму сесть в кресло, а сам сел за стол.
Некоторое время они молчали, изучая друг друга. Брэндон обратил внимание, что Тим уже не такой словоохотливый, каким был накануне. По-видимому, он осознал, что лучше прийти на эту встречу трезвым как стеклышко.
