блестели в свете газового рожка, окруженные нимбом редких волос. Его пиджак, пошитый из недорогой материи, был помят на груди. Мужчина дружелюбно кивнул мне.
Ощупывая полы своего пиджака, дядя застыл перед горящим камином, разглядывая нас и оделяя каждого благословляющей улыбкой. По-прежнему расплываясь в улыбке, он обратился ко мне урчащим голосом.
— Итак, дружочек, — сказал он, — что же мы поделываем сегодня вечером? Мой племянник, мистер Коркоран.
Я встал. Мистер Коркоран подошел и, протянув свою небольшую руку, крепко стиснул мою ладонь в мужественном рукопожатии.
— Надеюсь, мы не помешали вашим занятиям, — сказал он.
— Нет, что вы, совсем нет, — ответил я. Дядя рассмеялся.
— Поверьте, это не так-то просто сделать, мистер Коркоран, — сказал он. — Можно сказать, это было бы просто чудом. Признайся честно, ты хоть раз заглядывал сегодня в книжку?
Я встретил его слова молчанием, по-прежнему спокойно стоя возле стола.
Увидев, что я ничего не отвечаю на дядин упрек и вид у меня понурый и расстроенный, мистер Коркоран поспешил мне на помощь.
— Ну, не знаю, не знаю, — сказал он. — Люди, на первый взгляд не очень-то и старательные, в конце концов всегда оказываются в первых рядах. И наоборот, человек, который постоянно суетится, никогда ничего не успевает по-настоящему сделать.
Дядя улыбнулся словам племянника без обычного для него злорадства.
— Может, и так, — сказал он.
— Забавно, у меня дома живет паренек, — сказал мистер Коркоран, — и видит Бог, я уже устал повторять ему, чтобы он хоть как-нибудь вечерком взялся бы да сделал уроки, но с таким же успехом вы можете обращаться вот к этому.
И, приподняв ногу в старомодном ботинке на пуговицах, видимо посчитав, что он может служить подходящим примером полной невосприимчивости, мистер Коркоран медленно описал в воздухе дугу в сорок пять градусов.
— И что же, приходит он раз домой, начинает отчитываться о своих успехах, и, видит Бог, так ловко оказывается подвешен язык у этого маленького проказника. Просто меня ошарашил. Первое место по Закону Божьему, каково!
Улыбку на лице дяди сменило выражение озабоченной заинтересованности.
— Вы имеете в виду вашего Тома?
— Именно, сорванца Тома.
— Очень, очень рад слышать это, — сказал дядя. — Смекалистый, должен признаться, парнишка. И уж конечно, отрадно видеть, что молодые люди интересуются Законом Божьим. Подчеркиваю, именно этим предметом. В наше время это крайне необходимо, вера, я имею ввиду.
Он обернулся ко мне.
— Ну, а от вас, дражайший мистер, — спросил он, — когда мы что-нибудь подобное услышим? Когда вы принесете домой почетную грамоту? Писанины у вас достаточно, чтобы отличиться хоть в чем-нибудь...
Он фыркнул.
— ...если бы, конечно, за такую макулатуру грамоты давали.
Дядин смешок имел двойное значение: с одной стороны, он должен был подчеркнуть его остроумие, с другой — скрыть его гнев. Он обернулся к мистеру Коркорану, и на губах его мелькнула заговорщицкая улыбка.
— Я хорошо знаю катехизис, — произнес я без всякого выражения.
— Это основа основ, — авторитетно поддержал меня мистер Коркоран.
— Только правда ли это, — быстро вставил дядя, — вот в чем вопрос. Ну-ка, что означает «очистительная благодать»? Почему епископ ударяет всякого, проходящего конфирмацию, по щеке? Назови семь смертных грехов. Назови один из них, который начинается на «с».
— Гнев, — ответил я.
— Гнев начинается с «г»! — торжествующе заявил дядя.
Чтобы перевести разговор на другую тему, мистер Коркоран медленно и торжественно, словно священнодействуя, снял со стоявшего на столе предмета черное покрывало, и оказалось, что это граммофон.
— Полагаю, у вас найдутся иглы, — сказал он.
Дядя напустил на себя взволнованный вид, и даже щеки его раскраснелись.
— Истинную правду вы говорите, сэр, — произнес он, вынимая из кармана маленькую металлическую коробочку, — что правда, то правда, сегодня в Ирландии катехизис мало почитают, относятся к нему как к какой-нибудь грошовой книжонке, мне ли этого не знать. Но заповеди Божий, мистер Коркоран, вечны, и мы не отречемся от них до самого нашего смертного часа. И это великая вещь, что молодые люди стремятся проникнуться их духом, ибо без этого далеко в жизни не пойдешь. Запомни это, мой мальчик. Один катехизис стоит целого мешка всяких твоих ученых степеней и рукописей, над которыми ты трясешься.
Высморкавшись с трубным звуком, дядя подошел к столу, чтобы помочь мистеру Коркорану. Оба нагнулись над музыкальной машиной и в четыре руки извлекли из ее чрева складной, откидной, выдвижной звукосниматель. Я молча собрал свои бумаги, надеясь, что смогу улизнуть, никого не обидев. Мистер Коркоран открыл небольшое отделение внизу граммофона с помощью хитроумно скрытой пружины и достал несколько пластинок. Обращался он с ними, надо сказать, довольно небрежно, и пластинки со скрипом ударялись и царапались друг о друга. Дядя с озабоченным видом вставил заводное приспособление в отверстие на боку граммофона и принялся вращать его аккуратным равномерным движением, что, как известно, продлевает срок службы пружин и сохраняет их упругость. Боясь, что его ответственное отношение к порученному ему делу не будет должным образом оценено, он заметил, что быстрое вращение приводит к рывкам, рывки к перенапряжению пружины, а перенапряжение к поломке, таким образом употребив особую фигуру речи, чтобы подчеркнуть важность своих трудов.
— Умеренность во всем, — сказал он. — Так выигрываются решающие сражения.
Тут я припомнил, что он был членом оперного общества, состоявшего из жителей районов Рэтмайнс и Рэтгар; невыразительный баритон дал ему возможность закрепиться в хоре. Полагаю, мистер Коркоран пристроился подобным же образом.
Дядя осторожно опустил иглу на вращавшуюся пластинку и проворно отступил назад, его беспокойные, протянутые вперед руки застыли в предвкушении. Мистер Коркоран сидел на стуле возле камина, закинув ногу на ногу, потупленная голова опиралась на костяшки правой руки так, что верхняя губа приподнялась, обнажив влажно поблескивавшие зубы. Зазвучала музыка — фрагмент из оперы «Терпение», — с трудом пробивавшаяся сквозь шипение и потрескивание. Пластинки были старые, и на современных электрических проигрывателях слушать их было нельзя. Вступил хор, мистер Коркоран и дядя присоединились к нему в счастливой искушенной гармонии, сопровождая мелодию выразительными дирижерскими жестами. Сидевший спиной ко мне дядя авторитетно кивал головой в такт, так что жировая складка, обычно выпиравшая у него на шее из-под воротничка, то бледнела, то наливалась кровью.
Музыка смолкла.
Дядя покачал головой и, издав недоуменно-восхищенный звук, поспешно поднялся, чтобы остановить пластинку.
— Я могу слушать эту музыку с утра до вечера, — сказал он, — и она мне ни капельки не надоест. Дивная вещь. Думается мне, самая красивая из всех, нет, правда. А какая напевность, какая звучность, а, мистер Коркоран!
Мистер Коркоран, на которого я в этот момент случайно взглянул, предварительно улыбнулся, но едва только собирался раскрыть рот, как улыбка его исказилась, а тело выпрямилось и застыло. Вдруг он оглушительно чихнул, забрызгав пиджак и брюки исторгнутой из ноздрей слизью.
Дядя поспешил на помощь племяннику, я же почувствовал, как к горлу у меня подступила волна тошноты. Я тихонько рыгнул, издав звук, какой обычно принято издавать между умирающими. Передо мной
