— Завтра — Новый год, а сегодня я торжественно клянусь, что…
Слышится веселый перезвон новогодних колоколов, словно аккомпанирующих принятому им решению.
Люди приходят, люди уходят.
В магазинах, выставивших на продажу последние свои рождественские товары, можно увидеть то сословие людей, которые на Рождество получают подарки, а сами ничего не дарят, и теперь они пытаются, пусть и поздно, загладить свою вину, чтобы исправиться к Новому году. Новогодний подарок — это, конечно, форменный обман, в нем столько же душевной теплоты, сколько в похвалах на страницах «Нью-Йорк сан».
Две дамы стоят у прилавка в магазине распродаж, ведут оживленную беседу, правда, в низком, злопыхательском тоне.
— Она прислала мне на Рождество, — говорит одна, — маленький старый никелевый подносик для визиток, а мне известно, что купила она его в лавке у одного афериста. Клянусь Господом, я и не думала ничего покупать для нее, но теперь-то мне нужно сделать ответный жест — что-то послать и ей за эту старую вещицу, но только не знаю, что именно выбрать для нее. Нужно подумать… ах, да! Теперь я знаю. Говорят, она была горничной в отеле «Святого Людовика» до того, как вышла замуж. Так я пошлю ей вот эту маленькую серебряную булавку с маленькой метелкой на ней. Интересно, хватит ли у нее ума понять мой намек?
— Надеюсь, что поймет, я даже уверена в это, — сказала другая. — Я вспомнила в связи с этим, как Джордж подарил мне на Рождество красивое новое манто, а я совсем забыла о подарке для него… Сколько стоят вон те роговые застежки для воротничка?
— Пятнадцать центов за дюжину, — отвечает продавец.
— Погодите, дайте подумать, — говорит, словно раздумывая, леди. — Да, я их возьму. Джордж всегда так добр ко мне. Дайте, пожалуйста, три застежки.
«Viva el реу; el res esta memento!»[39]
Испанская фраза куда, на наш взгляд, лучше избитой французской и она верна, хотя и старательно пересмотрена одним из самых надежных дилеров, связанных с таким яством, как толченая кукуруза с мясом и красным перцем. Старый год уходит, давайте встречать Новый. В счастливых домах Хаустона обитатели в легком танце проводят последние часы под пучками остролиста и омелы на стенах, а за ними, за этими стенами, собираются те, кто наследует нужду, нищету и заботы, те, которым Новый год не сулит ни большой радости, ни надежды.
Два молодых человека бредут по тротуару на Престон-стрит. Один поддерживает другого под руку, ведет его. Тротуар кажется средоточием лощин и излучин, он извивается среди пригорков, впадин и запутанных лабиринтов. Один из молодых людей думает, что он умирает. Другой в этом не очень уверен, но надеется, что его приятель не ошибается. Оба они большие друзья по старому году, и им невмоготу видеть, как быстро он проходит, как бы им хотелось собрать все свои беды и печали в один мешок и бросить его в воду, утопить.
— Прощай, мой дорогой друг, — говорит тот, кто умирает. — Уходи, оставь меня умирать здесь, в этой безграничной прерии. Песок жизни высыпается, как и все остальное. Этот цыпленок с салатом сделал свое черное дело. Теперь я больше никогда не увижу ни мамочки, ни папочки.
— Боб, — говорит ему другой, — ты настоящий идиот. Не смей умирать. До этого города Хаустона осталось не больше десяти миль. Мы находимся на ипподроме Гарвея Вильсона и идем по кругу. Неужели твоя мать не воспитала тебя для страны?
— Нет, не могу, старик. Все мои конечности холодеют. В глазах у меня темнеет, весь мир ускользает от моего взора. Почему бы мне не помолиться, старик, до того, как последняя искра жизни погаснет во мне? Почему бы тебе не сказать: ложись и усни, а, Джим?
— Не будь дураком, Боб, пошли. Как только дойдем до города Хаустона, там выпьем.
— Джим, я уже мертвец. Я был злым человеком, много врал, играл в покер. Для такого человека, как я, больше нет порядочного, честного общества. Я был порхающей бабочкой и загубил сердца семидесяти пяти любящих созданий. Послушай, Джим, я слышу, как поют ангелы, как они играют на арфе, я вижу яркий небесный свет, вижу, как все цвета радуги отходят от золотых ворот. Неужели, Джим, ты не слышишь этот сонм поющих ангелов, не видишь яркого света Нового Иерусалима?
— Боб, ты законченный идиот, разве ты не знаешь, что это поет Армия Спасения, а свет — это электрические лампочки «Эд-Киама». Теперь я знаю, где мы. В следующем квартале есть пять салунов.
— О, Джим, ты спас мне жизнь. Ну, давай сделаем еще одно усилие, перед тем как я умру, и попроси бармена бросить в мой стакан побольше льда.
Полночь близится не спеша, и, хотя некоторые встречают приход Нового года веселым разгулом, другие уносятся в страну мечты и позволяют ему приближаться тихо, без громких оглашений.
Леди, которым за тридцать, с мрачным видом склоняются с безжизненным блеском в глазах над статьей в «Воскресной газете», в которой рассказывается, как нужно бороться с морщинами, и лишь печально покачивают головами, когда читают, что знаменитая французская красотка мадам Бонжур сохранила красоту и молодость до ста десяти лет, так как постоянно пользовалась бальзамом «Бункер Банко».
Новый год приближает для них печальную перспективу обнаружить еще один седой волосок или вороний черный кружок под глазом.
Для всех не очень заметных людей приход Нового года — это лишь продолжение Рождества, и они переворачивают еще один лист в книге своей жизни спокойно, без дурных предчувствий.
Счастливого Нового года всем!
«Страж, что происходит в ночи?»{69}
В то время как Алонсо в четырнадцатый раз прощается со своей Мелиссой у ворот сада, а отец семейства сердито кричит из окна, возмущенный шумом, поднявшим его с постели, в город толкаясь устремляется целая армия тружеников, которых позвала работа, когда весь мир сладко почивает на своих мягких подушках.
Когда-то — было такое время — все честные бюргеры, чувствуя, как их одолевает сон, укладывались в своих ночных колпаках довольно рано в постель, а на опустевших, тихих улицах раздавались лишь отзывавшиеся эхом шаги городского стража, который шел, размахивая фонарем, по своим опустевшим владениям и нарушал тишину своим громким криком: «Вокруг все спокойно!»
Но современные взгляды превратили ночь почти в день. Когда мы беззаботно храпим дома, сотни людей трудятся, чтобы мы не испытывали по утрам дискомфорта. Пекарь выпекает утренние свежие булочки; молочник орудует доильным аппаратом; мясник озабочен выбором самой старой коровы из стада, чтобы ее забить; пожарный, не смыкая глаз, бдит; аптекарь, несмотря на одолевающий сон, бодрствует, чтобы приготовить нам болеутоляющее или продать липкий пластырь; телефонная барышня, жуя резинку, читает свои романы, поглядывая на тикающие часы; печатник возится со своей машиной; репортер бродит по улицам, охотясь за новостями в номер, попивая кофе с тостом; полицейский маячит на углу, готовый ударом своей смертоносной дубины сбить у нас с головы любую, даже самую модную шляпу.
Все эти ночные работники создали для себя свой собственный мир. Они постепенно знакомятся друг с дружкой, и, судя по всему, у них зарождается взаимная симпатия из-за их особого стиля жизни. Ночные полицейские, газетчики, делающие утренний выпуск, извозчики, дворники (мы не говорим сейчас о Хаустоне), запоздавшие вагоновожатые, обслуживающий персонал ночных ресторанов, бродяги, продавцы копченых сосисок, бездомные знакомятся друг с другом, приветствуют друг друга каждую ночь во время своих регулярных и бесцельных перемещений кругами.
