уважать жизнь.
— Или будет еще больше ею дорожить, — предположил я.
— Нет, ему никогда не понять, что значит быть человеком.
— Оно отчаянно захотело бы это узнать. Так мне думается.
Моя реплика положила конец спору. В тишине я обернулся к Лили. Прежде всего мне хотелось увидеть
— Что скажете, мисс Уинтерборн? Я поведал слишком страшную историю?
Она покачала головой, но без объяснений выскочила из комнаты, прижав ладонь ко рту. Ее корона упала и загремела по деревянному полу. Я хотел броситься вслед. Но Грегори Уинтерборн усадил меня обратно.
— В последнее время моя дочь немного капризничает, сэр. Не подумайте, будто ваша история ее огорчила. Должен вам признаться: то, что вы рассказали, меня весьма заинтриговало. Я хотел бы поговорить об этом, — добавил он. — Завтра за чаем?
— С удовольствием. — Голова у меня пошла кругом. — А сейчас я вынужден извиниться…
— Разумеется.
Уинтерборн махнул рукой, и появился слуга, за которым я отправился вглубь гостиной, чтобы покинуть здание, минуя бальный зал. Я сказал, что хотел бы выйти, но Уинтерборн, а за ним и лакей неверно истолковали мои слова. Слуга повел меня по коридору: сначала мы повернули налево, потом направо и наконец остановились у двери — она была ниже и уже остальных и почти не выделялась на фоне стены. Слуга указал на дверь и отступил. Нагнувшись, я вошел и заперся. Это был ватерклозет — комната, предназначенная для отправления естественных потребностей, — я читал об этом в книгах.
За ширмой стоял изящно украшенный стульчак — слишком маленький и хрупкий для моих габаритов. Вся комната оказалась дивом дивным. Я мгновенно окинул ее жадным взором: стены были выкрашены в бледно-зеленый и бежевый цвета, на них кто-то изобразил героев древнегреческих мифов, отдыхающих на лугу. В углу стояли шезлонг и три стула — на вид совсем кукольные. Из стены выступал шкаф, на котором выстроилась целая коллекция духов, мыла, кремов и масел. Шкаф состоял из дюжины выдвижных ящичков с крошечными латунными ручками. Там хранились лекарства: нюхательные соли, бальзамы, мази и прочее.
Куда бы я ни обернулся, повсюду горели свечи и сверкали зеркала. Меня окружали лилии: тигровые, леопардовые, трубчатые, белые, длинноцветковые и розовые. Названия я знал или угадывал благодаря прочитанным книгам: бессчетные чашечки с хранящими прохладу лепестками с налетом воска, густым и дурманящим ароматом, как у перезрелых плодов. Из каких далеких стран привезли их сюда и заставили расцвести ради минутной прихоти?
Я прислонился к стене и зажмурился перед этим великолепием, еще сильнее смутившим меня.
Я обрадовался и вместе с тем как-то приуныл после того, что случилось в гостиной. Лицо перестало меня слушаться, словно все его бывшие обладатели заявили о своих правах: глаза и губы дрожали, в щеках покалывало, уши подергивались. Я сидел в приличной компании, на равных беседовал с другими гостями, развлекал их рассказом. Меня радушно встретили, и я принял повторное приглашение.
Впрочем, меня обозвали «мерзостью».
Старуха содрогнулась.
А Лили выбежала из комнаты, подавив рвоту.
Она потрогала шрам у меня на шее. Но лишь пару минут спустя полностью осознала, что значит приставить отрубленную голову к обезглавленному телу. Тогда она и выскочила из комнаты. Но кому на ее месте не стало бы плохо?
Зеркала — ненужная роскошь: я редко смотрю на себя, да и не испытываю желания. Я постарался бесстрастно изучить свое отражение. Губы такие же черные, как и волосы. Лицо светло-серое, словно кровь прилила к нему слишком поздно и не успела скрасить мертвенную бледность. Но рубцы, соединяющие куски кожи, уже не пунцовые. Судя по толстому шраму на шее, можно даже предположить, что я сорвался с висельной петли или был тяжело ранен в битве. Но страх внушают не сами шрамы. Быть может, когда люди смотрят на меня, из-под моей рваной кожи проглядывает ужас? Или же они видят, что чего-то недостает — божьей искры, порождающей человеческую жизнь? Я — пустота, хаос, бездна, готовая поглотить весь мир.
Лакей ждал меня у ватерклозета, дабы отвести обратно. Он направился к черной двери гостиной. Однако я решил заглянуть в бальный зал.
Я собирался уйти, но Уинтерборн рассчитывал, что я еще вернусь. Мне требовалось время, чтобы…
В бальном зале царило невообразимое оживление. Веселье, краски, музыка! Шуршание шелка, блеск атласа. Лица улыбались, смеялись или лукаво кивали друг другу. Глаза моргали и кокетничали; светились нежностью, гордостью, робостью, любовью; жаждали жизни — удивительной, как прекрасный званый вечер. Печальные, завистливые или злые сердца, будучи не в силах выдержать столько счастья, спешили скрыться в тень.
Не успел я даже переступить порог, как гости заметили меня и попятились. Ведомый страхом, их неловкий полукруг постепенно расширялся. Моя хандра рассеялась, уступив место гневу. Кто все эти люди? Какие страшные тайны откроются, если сорвать
Подзадоривая самого себя, я увидел Лили, которая уже оправилась после приступа тошноты. Она оживленно беседовала с какими-то молодыми людьми. Все они были в костюмах королей. Наверное, заранее узнав о ее наряде, каждый захотел стать ее партнером по танцу. Они болтали о пустяках. Во время разговора Лили рассеянно смотрела по сторонам, но затем увидела меня и впилась взглядом в мое лицо.
Ее беззаботность сменилась… даже не знаю чем. Оставив мужчин, она протиснулась сквозь толпу. Гости задерживали ее на каждом шагу, обмениваясь любезностями или поглядывая на меня и делясь опасениями. Она кивала всем подряд, но тут же ускользала, неуклонно приближаясь ко мне. Она так сильно сжала губы, что они побелели. Я собрался с духом, гадая, что же она собиралась мне сказать.
Лили нежно сжала мою руку своими ладонями.
— Простите, Виктор, — сказала она, испугав меня такими словами и обеспокоенным видом. — Я и впрямь не думала, что вы придете. Я вовсе не хотела…
Вдруг сквозь звуки вальса и гул голосов, стук каблуков и колокольный перезвон бокалов прорвался душераздирающий вопль. Музыка, речь, движения — все замерло. Но вопль рассек даже эту внезапную тишину, словно меч — белую вуаль.
Меня заметила Маргарет Уинтерборн.
Она не сказала ни слова, не ткнула пальцем. Она чуть не сошла с ума — в глазах ее потемнело от ужаса.
— Маргарет!
Немую сцену в бальном зале прервал голос Уинтерборна. Он выскочил из гостиной и, отчаянно расталкивая гостей, бросился к жене. Одни с любопытством ринулись за ним, другие отступили передо мной, ведь это именно я так ошарашил Маргарет.
Уинтерборн стоял по одну сторону от жены, поддерживая ее обмякшее тело, а по другую преподобный отец Грэм настойчиво что-то шептал — Уинтерборну, Маргарет?
Где же Лили? Разве ей не следовало тоже поспешить на помощь матери? В бальном зале ее не было. Она исчезла, едва ее мать закричала.
Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все мироздание.
