Свеча уже оплывает, воск капает на камень, и пламя тускнеет. Пока еще светло, отложу-ка я перо и достану томик стихов Кавальканти. Хоть я и прикарманил его лишь на прошлой неделе, но уже перечел столько раз — за неимением ничего другого, — что выучил наизусть. Когда-то я принимал все истории за чистую монету. Теперь же я познал обман искусства. Кавальканти обманывает вдвойне: он пишет стихи о любви. Но, как бы то ни было, он мой единственный спутник на этом отрезке пути.
Сегодня вечером почитаю его вслух. Здешние черепа давно не слышали поэзии и жаждут развлечений.
Венеция — город уродов и смерти. Я растворился в его византийских водных лабиринтах. В Венеции я могу прислониться к щербатой стене узкого проулка и прикинуться горгульей, черты которой восхищают и в то же время отталкивают. Так же, как и во мне, все здесь асимметрично. Некогда роскошные дворцы дряхлеют и разрушаются. Они прислоняются и поддерживают друг друга, точно безногий калека и безлицый прокаженный.
Задворки наводнены карликами, горбунами, дурачками и прочими диковинами — их здесь не меньше, чем кошек. Венецианцы терпят и даже опекают этих бедолаг, зачарованные падением и безобразием. Сей порок станет в моих глазах добродетелью, если позволит мне остаться здесь хотя бы на время.
Я прибыл в Венецию на корабле — «зайцем», прижав колени к подбородку и забившись в тесный трюм, полный ящиков с заплесневелым сыром и любопытных крыс. Вместе они составили отменное блюдо. На рассвете я еще затемно выбрался наружу, перекинул через борт веревку и бесшумно спустился по ней в воды Адриатики. В кильватере бурлила вода, и намокший плащ стал тяжелым, как камень. В придачу мне чуть не отхватило винтом пальцы, но я вцепился ими в корму, точно клещами. Перед самым входом в лагуну поднялась последняя волна, а затем все стихло.
Воду покрывала молочно-белая пленка, а город был розовато-серый: на рассвете он поблескивал тающим миражом. На носах рыболовных лодок пестрели всевидящие очи, древа жизни и прочие каббалистические символы. Лишь зловоние мусора и человеческих испражнений, сброшенных в каналы и дожидавшихся отлива, омрачало восторг перед сказочным видением.
Я просидел в воде весь день, пока судно разгружалось, и всю ночь, пока матросы и купцы сновали по своим делам. Наконец спустилась ночь, и доки опустели. Было так тихо, что я слышал даже легкую поступь крадущейся кошки.
Я отпустил киль, обогнул корабль со стороны доков и выбрался на сушу. Пару минут я полз в темноте. Вода капала с плаща и ручьем стекала в щели меж досками. Я застыл на месте. Этакая глыба мяса! Я просидел в лагуне весь день — в сухом доке можно было прождать целую вечность.
Вдалеке зазвонил колокол. Не успел я сосчитать удары, как послышался второй, третий, четвертый, и воздух задрожал от гула, повторяемого эхом. Я выбрался из дока и заполз на берег.
В каналах вода отливала черным, словно масло. Я уже собрался перейти мост с чугунными перилами, но инстинкт подсказал мне повременить. Я замер в темноте. Через пару секунд гладкий канал рассекла гондола. Впереди стоял офицер в форме, высоко поднимая фонарь и глядя по сторонам. Я не шевелился до тех пор, пока последний луч света не померк и громкий плеск волн о мол не сменился тишиной.
Вскоре я отыскал полуразвалившуюся звонницу, у ее подножия в груде кирпича валялись ржавые колокола. Сперва я удостоверился, что внутри не приютился кто-нибудь другой, а потом забился в самый дальний угол и лег спать.
Светает. Люди уже спешат по своим утренним делам. За стенами звонницы кто-то жалуется на оккупацию. Вопреки тысячелетней славе, Венеция пошла по рукам, точно потасканная старая шлюха. Теперь на нее притязают австрийцы, впрочем, уже не впервые. Голоса спорящих о том, кто лучше — австрияки или французы, наконец удаляются.
Одежда и сапоги еще сырые, плащ мокрый, но промасленная ткань, в которую я заворачиваю свои скудные пожитки, вновь уберегла мои сокровища от влаги. Свеча, кремень, мой бесценный дневник, перо, чернила и моя нынешняя книга — все в целости и сохранности.
Порой судьба преподносит мне подарки. И любую мелочь я считаю сокровищем.
Сегодня утром, пока заря еще не похитила безопасный сумрак, я обнаружил человека, который лежал ничком в переулке, с блаженным лицом, удобно положив щеку на подушку из навоза. В этой же куче — рядом с рукой глупца — валялась книга! Я уже перечитал Кавальканти пять раз. Новая книга пришлась бы весьма кстати. Я поднял ее, вытер о плечо незнакомца и сунул под плащ, еще мокрый после плавания в Адриатике. Книга стукнулась о томик стихов.
Почти дойдя до следующей улицы, я развернулся и зашагал обратно. Глупец с книгой всегда умнее глупца без книги. Я оставил ему взамен Кавальканти, надеясь, что он почерпнет там какую-то мудрость.
Моя новая добыча — «Страдания молодого Вертера». Наряду с «Потерянным раем» и «Жизнеописаниями» Плутарха, это одна из первых книг, которые я прочитал, и она так глубоко меня поразила, что я не решался браться за нее снова. Раньше я читал ее, дабы познакомиться со всем родом людским. Я верил, что все люди похожи на Вертера — такие же серьезные, впечатлительные, нервные, благородные, страдающие от муки и одиночества бытия. Теперь же я перечитаю ее как предостережение от чрезмерной эмоциональности: ведь, как это ни соблазнительно, опасно считать себя признанным, а еще опаснее полагать, что тебя вообще могут когда-либо признать.
— Зажги свечу, — велел голос, и свеча зажглась.
— Зажги еще одну, — и зажглась вторая.
Голос приказывал до тех пор, пока в темноте не засиял целый канделябр.
Мне приснилось, что я пишу в дневнике при свечах, вдыхая ароматы множества венецианских пряностей — вовсе не смрад гниющих развалин, изнуренных многовековой расточительностью, где я ныне обретаюсь, а благоухание старой Венеции, жемчужины моря.
Проснувшись, я еще много часов жадно вспоминал каждую деталь, запечатлевшуюся в памяти как наяву. Эти мимолетные образы и самые обыкновенные сочетания печатных букв приносят мне куда больше радости и утешения, нежели сама действительность.
— Подайте нищему слепцу! — причитал попрошайка. — Вымостите себе дорогу в рай. Всего за одну монетку вы получите больше индульгенций, чем за целую дюжину новен![1]
Сегодня я познакомился с Лучио, образцовым нищим, который возвращает вдвое больше, чем берет, хотя и не той же монетой.
Заброшенная звонница — всего в десятке улочек от Пьяццетты, что рядом со старинным Дворцом дожей, возвышающимся над заливом Святого Марка. Вчера я бродил по переулкам до самого заката. Наслаждался особым венецианским освещением, яркость которого усиливалась водой. Розоватый фасад постепенно пунцовел. Казалось, дворец висит в воздухе: снизу кружевные колонны, а вверху сплошная угловатая масса. Невероятное строение! Я даже ощутил родство с его камнями.
Сегодня я пришел на Пьяццетту спозаранку и уселся в углу, завороженно прислушиваясь к разговорам. Приблизительно через час в паре футов от меня разместился слепец, протянувший деревянную кружку для подаяния. Я сидел молча, а он не пропускал ни одного прохожего и даже пытался вцепиться в юбку или панталоны, если кто-то пробегал, ничего не дав.
— Подайте бедному слепцу, — упрашивал он. — Сам я слепой, жена моя занемогла, да и дитятко
