ролях» в разряд «актрис на проходных ролях с ребенком». И на полный рабочий день стала матерью.
– Ну что ж, это самая сложная роль в мире, – в сто двадцатый раз повторил ее нудный папаша.
Катерину сбивало с толку лишь внушенное ей чувство вины из-за упущенной карьеры. Когда она говорила людям, что бросила работу, те в замешательстве умолкали. Она объявила, что согласна ходить на вечеринки только в том случае, если ей на шею повесят колокольчик и табличку с надписью «Неинтересна». Она хотела всюду бывать с ребенком, и я поддержал ее в этом решении, хоть и радовался ее редким появлениям в телевизоре, не говоря уж о редком появлении чеков, падавших в наш почтовый ящик.
Нам всегда нравилось считать себя артистическими и богемными натурами: я музыкант, она актриса, – но на самом мы ничем не отличались от обычных бухгалтеров и страховых агентов, обитающих на нашей улице. Мы жили в маленьком доме с двумя спальнями, распложенном в Кентиш-тауне, – агенты по продаже недвижимости именуют такие домики «коттеджами». Это означает, что детская коляска во входную дверь проходит, но протиснуться еще и вам уже невозможно, так что спать придется в саду. Могу поручиться, что у нас в доме так тесно, что яблоку негде упасть, точнее, кошке – я видел, как Милли тщетно пыталась ее уронить.
Поскольку мы страстно хотели жить в районе, чей почтовый индекс почти совпадает с индексом самой престижной части Лондона, нам не оставалось ничего другого, как поселиться в крошечной конурке. Помню, как-то в магазине я забрался в детский домик и подумал: «Черт возьми, как здесь просторно!» Я совершенно не понимал, как нам удастся втиснуть в дом еще одного ребенка, но если это сумела сделать старушка, живущая в башмаке, то нам, наверное, тоже следует попробовать.Никогда по-настоящему не понимал этот детский стишок, пока не переехал в Лондон. Если бы такое случилось в наши дни, какой-нибудь застройщик купил бы башмак старушки и превратил его в многоквартирный дом.
Третий ребенок должен был появиться лишь через восемь месяцев и хотя был не больше полудюйма в длину, но уже научился вызывать у матери тошноту, усталость и слезливость. Наверное, это первый признак того, что размеры ребенка мало соответствуют размерам вызываемых им разрушений. Разумеется, эмбрион разрушает вашу жизнь не совсем так, как грудной младенец, а грудной младенец – не совсем так, как ребенок, начавший ходить. Но теперь все трое одновременно занимались своей опустошительной деятельностью. Мало кто из нас помнит собственную жизнь до трехлетнего возраста. Эволюционная необходимость – если бы мы помнили, какими скотами были по отношению к своим родителям, то никогда не завели бы детей. Милли было два с половиной года, Альфи – десять месяцев, а эмбриону – четыре недели, но я чувствовал себя на сто пять лет. Ничто не смогло подготовить меня к той навалившейся усталости. Что уж говорить о Катерине. Не давать спать – пытка, взятая на вооружение индонезийской тайной полицией и грудными младенцами. Отключившись же, я мог быть уверен в одном – Альфи не ударит меня в пах. За него это сделает его старшая сестра, которая забирается к нам в кровать около трех утра. Даже когда я спал один, я все равно прикрывал пах руками – примерно так, как делают футболисты в «стенке».
Больше всего Катерину выматывало самое начало беременности. Перед друзьями мне приходилось делать вид, будто она то и дело падает в обморок и рыдает только потому, что накануне мы всю ночь напролет смотрели старые фильмы с Джеймсом Стюартом. Но сама Катерина уверяла, что с ней все в полном порядке.
– Устала? Нет, я не устала, – сказала она, когда я собирал обеденные тарелки.
Но мои подозрения усилились – вернувшись с пудингом, я обнаружил, что она спит, уронив голову на стол.
Хотя мы жили вместе уже пять лет, я до сих пор не научился читать между строк. Перед последним своим днем рождения она обронила:
– На этот раз не надо дарить мне ничего особенного, – и я по глупости решил, что это означает: «На этот раз не надо дарить мне ничего особенного». Я не сумел распознать едва заметный оттенок в ее голосе, я слушал слова, а не музыку. Точно так же у Катерины есть десяток разных способов сказать «я не устала». Некоторые из них именно это и означают, тогда как другие значат: «Я очень устала, пожалуйста, попроси меня немедленно лечь спать».
Я понял, что она чувствует себя не в своей тарелке, когда в нашу дверь позвонили Свидетели Иеговы. Как странно, подумал я, – она не хочет с ними поболтать. Обычно Катерина приглашает их в дом, угощает чаем, а затем ласково спрашивает, не хотят ли они посвятить свои жизни сатане. Однажды она почти завербовала одного, со всей серьезностью описав возвышающий душу катарсис, что нисходит на человека после плясок нагишом в полнолуние.
Но сегодня вечером усталость превратила ее в робота – она выполнила свои материнские обязанности и уложила детей спать, но на прочее у нее не осталось ни сил, ни желания. Альфи устроил нам три жутких ночи подряд, мы оба были вымотаны и деморализованы. Не могу сказать, что мы плохо спали – мы вообще не спали. От бессонных ночей совершенно запутались и утратили всякое чувство времени; каким образом внутренние часы Катерины поднимали ее по утрам, мне неведомо.
Когда она, наконец, оторвала осунувшееся лицо от кухонного стола, я попытался уговорить ее лечь в гостиной на диване, отгородившись от детских криков закрытой дверью. Я хотел взвалить на себя часть ее бессонного бдения. Но Катерина наотрез отказалась. Такая она жадная – все мучения хочет заграбастать в одиночку. Но я настаивал, и в конце концов у нее не осталось сил сопротивляться моим доводам. Поэтому я устроил ее на диване, обложил одеялами и подушками, поцеловал на прощание и поднялся наверх – на свою голгофу.
Я испытывал такой же нервный зуд, как при надвигающейся буре. Задраив люки, мы с детьми погрузились в ночь. До рождения детей я часто не ложился до утра. Это было забавно и безумно. Мы перелезали через ограду Гайд-парка и качались на качелях. Я ходил на фестиваль фантастического кино – один независимый кинотеатр крутил фильмы всю ночь. Таскался на вечеринки, баловался экстази или кокаином, а потом забирался на вершину Хэмстедской пустоши и наблюдал, как встает над Лондоном солнце. Я любил проводить вечера с Катериной, а потом, когда она засыпала, отправлялся в студию, надевал наушники и до рассвета писал музыку. А позже завтракал с Катериной, она убегала на прослушивание или куда-нибудь еще, а я ложился спать до ее прихода. Я любил работать по ночам, когда мир тих и покоен, и можешь затеряться в собственных мыслях. У меня в голове зарождалась мелодия, и я думал: «Откуда она взялась?» Кто-то вселился в мое тело и бесплатно дарил мне музыку. Иногда, если работа не шла, я посреди ночи выходил прогуляться и впитывал в себя спокойствие спящего города. Ночь предназначалась только для меня. Катерина звала меня мистер Полуночник. Ласкательное прозвище для возлюбленного, который любит бодрствовать по ночам. Да и потом, во время приливов нежности и любви, она называла меня мистер Полуночник, хотя теперь я тайком полуночничал вдали от семьи, и прозвище вызывало у меня чувство неловкости.
Я прошел на цыпочках в комнату Милли и проверил, спит ли она. Милли такая милая, доверчивая и безмятежная. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, я подобрал с пола мягкие игрушки и бесшумно положил их рядом с ней в кроватку. Потом мягко и осторожно укрыл Милли одеялом. С тщательностью и точностью нейрохирурга я забрал у дочери пластиковую куклу, прижатую к самому лицу. Выпрямился и врезался головой в подвесную хреновину из цветного стекла, висевшую над кроватью. Хреновина
