— И никакого горького осадка?
— Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.
— У тебя, конечно, была с ним связь? — спросил он.
— А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. — У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. — Чего ты от меня хочешь, папа? — спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.
— Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу — при твоем нынешнем умонастроении.
— Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.
— Теперь я знаю, что ты очень несчастна.
— Да, я не буду этого отрицать.
— И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.
— Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?
— И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.
— Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно — даже дурной запах изо рта. А сейчас — не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.
— Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.
— А у тебя когда было самое счастливое время?
Он наклонил голову.
— Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.
— Ну все-таки?
— На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.
— Но ты же не можешь не знать, — настаивала она. — В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?
Он задумался.
— Теперь. В эту самую минуту.
— По тебе это не очень-то видно.
— Знаю, что не видно, — согласился он. — И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.
— Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?
— Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье — нет.
— Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?
— Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.
— Меня? Сейчас?
— Да.
— Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?
Он в нерешительности помолчал.
— Одну любил.
— Но не маму. В этом я уверена.
— Нет, не маму.
— И, конечно, не Джеральдину.
— И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.
— Она привлекла тебя как женщина?
— О, да.
— А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?
— Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать — словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании — и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.
— Папа!
— Да?
— По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?
Он поднес ладонь левой руки к глазам.
— Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.
— Я принесу сейчас йод.
— Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?
— Нет.
— Я поцарапал себя ногтем.
— Странный случай.
— Более чем странный, — сказал он. — Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.
— Все-таки давай я смажу йодом.
— Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же — настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать — обработаешь? Ангел- исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.
— Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, — сказала Эрнестина.
Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей — смазывать йодом рану, ему — разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.
— Ну, так будем продолжать наш разговор? — спросил он, держа больную руку на уровне лица.
— Если хочешь.
— Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.
— Восемьсот с чем-то долларов.
— О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.
— А в отношении Бинга?
— Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.
