— Ну, разумеется. Потом что — позвонили врачу?
— И в полицию штата. Одна из пик прошла рядом с сердцем, а другая переломила позвоночник. Слава богу, ему не пришлось долго мучиться. Бедняга. Наверно, это они за каштанами полезли.
— Сомневаюсь. Там у меня нет каштанов. Где сейчас тело мальчика?
— Полицейские распорядились увезти его в городской морг.
— В каком городе? В Шведской Гавани?
— Да, сэр. Чтоб его опознать, много времени не потребуется.
— Конечно. Второй мальчик обязательно расскажет о том, что случилось. Должно быть, дети фермеров.
— Да, сэр. Парнишка, который убился — на нем были рабочие штаны и войлочные сапоги. Позвонить вам, если я узнаю что-нибудь новое? Наверно, к вам приедут из полиции штата.
— Не надо, Диген. Меня не будет дома. Мне нужно срочно в Филадельфию. Сообщите в вашу фирму, что я позвоню туда утром, и, если возникнет дело, пусть полиция штата свяжется с мистером Артуром Мак- Генри из фирмы «Мак-Генри и Чэпин». Вы знаете, где она находится.
— Да, сэр. Если вы хотите дать мне свой адрес в Филадельфии…
— Я не знаю точно, где буду. Утром позвоню в вашу фирму. Жаль, что так случилось, Диген. Ужасное испытание для вас.
— Да, сэр. Из фирмы пришлют другого человека, он подменит меня сегодня. Не могу оставаться здесь на ночь, все думаю об этом несчастном мальчике.
— Поезжайте домой и старайтесь думать о чем-нибудь другом.
— Вот я и хочу попробовать. До свидания, мистер Локвуд.
— До свидания. — Локвуд торопливо поднялся к себе, переобулся, надел пиджак и уложил в небольшой саквояж вещи. Спустившись вниз, прошел на кухню и объявил: — Ужин отменяется. Меня вызвали по срочному делу в Филадельфию.
— Поезда-то уже не ходят, — сказала Маргарет.
— Поеду в машине.
Он закрыл за собой дверь, завел маленький «паккард» и выехал. Доехав до Рединга, свернул на вокзал поездов дальнего следования и, сославшись на двух членов правления местной железной дороги, отдал начальнику станции ключи от машины. Потом сел в подошедший поезд и уехал в Нью-Йорк.
Пройдет неделя, все уляжется, и он останется в стороне.
— А я только что собиралась звонить телефонистке и просить, чтобы меня не беспокоили, — сказала Джеральдина Локвуд.
— Кому вздумается тебя беспокоить? — спросил Джордж Локвуд.
Она удивленно взглянула на него.
— А ведь верно, кому? Я всегда прошу, чтоб меня не беспокоили. Но если подумать — кто станет звонить мне в три часа ночи или пять утра? Сама не понимаю, зачем я это делаю.
— Можно было бы понять, если бы ты просила не будить тебя, скажем, до десяти утра. Но просить, чтобы вообще не беспокоили, — это странно.
— А я вот каждый вечер, с тех пор как остановилась здесь, звоню телефонистке и прошу ее об этом. Они очень предупредительны, здешние телефонистки.
— Да, здесь весь персонал очень любезен. Я же говорил, что тебе здесь понравится. Я останавливаюсь в «Карстейрсе» уже двадцать пять лет подряд, с тех пор как гостиница открылась. Мне нравится, что она большая — и поэтому в ней не слишком дерут — и в то же время не такая уж огромная, поэтому и служащие тебя знают, и ты знаешь их.
— Наша семья всегда останавливалась либо в «Уолдорфе», либо в «Никербокере».
— Но вы-то с Говардом всегда останавливались в «Мэррей-хилле».
— Не всегда. Иногда и в «Уолдорфе». Мне даже как-то странно бывать в Нью-Йорке и останавливаться не в «Уолдорфе», а где-то еще. К «Мэррей-хиллу» я так и не привязалась. Этот отель больше нравился Говарду и его родным.
— Неплохой отель, только в последнее время стал приходить в упадок. Говорят, что дела его плохи. Как, впрочем, и дела Говарда Бакмастера.
— Не будем говорить о Говарде. Меня сейчас больше интересует, что тебя вдруг привело в Нью-Йорк. Если, конечно, ты готов объяснить.
— Я уже объяснил. Привело меня сюда желание сообщить тебе, что дом готов, — и сообщить не по телефону.
— Очень мило, только я не верю. Иногда ты совершаешь неожиданные поступки, но ты не сентиментален.
— Разве?
— Так мне кажется, Джордж. Ты можешь быть романтичным, но не сентиментальным.
— В чем, по-твоему, разница?
— Этого я не могу объяснить сразу.
— Ну, приведи примеры того и другого.
— Сейчас. Романтик может быть романтичным и при этом никогда не терять хладнокровия. Он все время думает. Сентиментальный человек же полностью во власти чувств. Человек может быть сознательно романтичным, но я не думаю, что он может быть сознательно сентиментальным. Ты совершил много романтичных поступков. Наверное, мы оба.
— По-твоему, ты сентиментальна?
— Вероятно, нет. Но все же более сентиментальна, чем ты. Говард был сентиментален и ни капельки не романтичен. Я думаю, романтики умнее.
— По-моему, умные люди не могут быть сентиментальны, — сказал он.
— Ты выразил эту мысль лучше. Ты так умен, что никак не можешь быть сентиментальным, но романтичным — да.
— Ну, так вот: я приехал в Нью-Йорк, побуждаемый романтическим, а не сентиментальным чувством.
— Хорошо. Согласна.
— Скучала по мне?
— В последние дни — очень. А всю прошлую и всю позапрошлую неделю так уставала, что еле добиралась до постели. Я же говорила тебе.
— Да.
— Это правда. Я обожаю ходить по магазинам. Покупать одежду и прочее. Но обставлять дом… Купила все для спален, туалетных комнат и холлов второго этажа. И для столовой, маленькой гостиной и холла первого этажа. А вот с большим нижним залом ты должен помочь.
— Нет, я хочу, чтобы ты меблировала весь дом, кроме моего кабинета, — сказал он.
— Мне как-то неловко… Зал предназначен для приема гостей, и там твое участие должно больше чувствоваться.
— Ты же будешь там хозяйкой.
— А ты хозяином. К примеру, я видела большую китайскую вазу. Пять футов вышиной, на тиковой подставке. Невероятно красивая и ужасно дорогая.
— Насколько ужасно?
— Пять тысяч.
— Не слишком дорого, если сравнить с некоторыми другими китайскими вещами.
— Но не для сельской местности. И каждый день у тебя перед глазами. Она синего, темно-синего цвета, но не мрачная. Яркая. Узор же — светло-золотистый с черным. Прелестная вещь.
— Бери. Я вижу, тебе очень нравится. Что-то в этом роде как раз и надо поставить в юго-восточном углу зала.
— Мне бы не хотелось ставить ее там. Лучше бы с правой стороны. Сразу же, как войдешь из холла.
— Но тогда ты захочешь поставить что-нибудь и слева.
— Ах, милый, в этом-то все дело.
