А кто вообще поставил кассету? Кто выключил Золя, чтобы заставить меня выслушать все это? Леденящая душу мысль пронзает мой мозг:
«… Да, именно так и нужно сделать — убить ее, освободиться от этого совершенно бесполезного создания; причинить ей страшные муки, как следует наказать ее за все…»
Но за что? Что я такого сделала? Голос на кассете умолк. Теперь я слышу лишь чье-то дыхание. На пленке или — в комнате? Не знаю; я не в силах уже ничего понимать, меня охватил жуткий страх, я… ну вот — опять… опять этот электронный голос…
«Привет. — Злавствуйте».
«Что ты тут делаешь? — Ежевику собилаю, для мамы. — Если хочешь, я тебе помогу… А знаешь, ты очень хорошенький… — Мне пола домой… — Подожди немного… побудь со мной… — Нет, мне надо идти, я и так уже слишком долго гуляю… — Иди ко мне! Я преподнесу тебе один маленький сюрприз. — Нет! — Подойди же ко мне, кому говорят — подойди! — Нет! А-а-а! А-а-а!»
Детский крик жутко звенит у меня в ушах; я больше не могу, не могу, остановите же это наконец! Пленка останавливается. Этот негодяй все записывал на магнитофон! Записывал все совершенные им убийства, а вечерами, должно быть, прокручивал записи у себя дома, дабы вновь пережить полученное им наслаждение! Это просто чудовище, его нужно убить, и…
Чья-то рука ложится мне на предплечье.
— Мадемуазель Андриоли? Вы дома?
— У вас открыта дверь, и никто не откликается, вот я и взял на себя смелость войти…
Да замолчи же ты и пошевеливайся, скорей сюда!
— А, вот вы где… Я хотел побеседовать с вами по поводу… Но что случилось?
Иссэр! Он здесь! Этот псих — здесь; должно быть, спрятался где-нибудь в уголке; будь осторожен — он вооружен! Почему я не могу говорить, черт возьми!
— Сейчас я вызову «скорую». Все будет хорошо.
Нет, ошибаешься, все будет совсем плохо: сначала он убьет тебя, потом — меня; разрежет меня на кусочки, а я и пикнуть даже не сумею — вот что он сейчас с нами сделает, как прежде — с детьми… Я чувствую, что по щекам у меня уже катятся слезы — слезы ярости и страха.
— Не плачьте, теперь все будет хорошо, вот-вот приедет «скорая». Вам известно, кто с вами это сделал?
Мой палец остается недвижим. Как же сказать ему о том, что убийца все еще здесь… если, конечно, он не спрятался за дверью и не улизнул в тот самый момент, когда Иссэр переключил все свое внимание на меня… Если бы только…
Внезапно я ощущаю, что по руке у меня медленно стекает что-то теплое.
— Постарайтесь поменьше шевелиться. Отвечая на вопросы, вам достаточно будет только чуть-чуть приподнять палец. Вы сидели тут одна?
Я приподнимаю палец.
Кассета. Он непременно должен прослушать ее. Невзирая на боль, я поднимаю руку и пытаюсь ткнуть пальцем в сторону магнитофона.
— Тихо, вам нельзя шевелиться… Что вы имеете в виду? Что-то из мебели?
Я опускаю руку.
— Нет, мебель тут явно ни при чем. Стена? Ваза? Картина? Стереосистема?
Я приподнимаю палец.
— Что-то там, внутри?
Я приподнимаю палец.
Слышно, как он подходит к магнитофону, осматривает его.
— Внутри пусто, здесь только кассета с записью «Человека-зверя», но она лежит возле магнитофона.
Значит, этот негодяй вынул ее еще до прихода Иссэра! Где-то вдали, постепенно нарастая, раздается звук сирены «скорой помощи»; меня охватывает слабость, мне холодно. Иссэр дружески обнимает меня одной рукой за плечи; от него пахнет одеколоном.
— Вот и «скорая» приехала. Они быстро приведут вас в порядок, не унывайте…
И с чего бы мне вдруг, спрашивается, унывать?
Шум шагов, какие-то голоса; меня кладут на носилки, поднимают и несут; немного кружится голова и очень холодно — неужели я потеряла много крови? Захлопываются дверцы машины, мне что-то говорят, потом делают укол. В ушах у меня звучит спокойный голос Иссэра: «Не унывайте…»
Просыпаюсь я уже на кровати. В лежачем положении. Вокруг довольно тихо, лишь слева от меня раздается какой-то тихий гул. Пахнет цветами. На миг в голове проносится жуткая мысль о том, что я лежу в гробу, в траурном зале для прощания с умершими; затем я окончательно прихожу в себя. Должно быть, это — больница. Правая рука почему-то кажется мне очень тяжелой. Вытянутая вдоль тела, она лежит поверх одеяла. Левая согнута в локте и покоится у меня на груди. Только бы она не утратила своей способности двигаться… Я пытаюсь ее приподнять — получается, однако это движение тут же чудовищной болью отдается во всем теле. Слышно, как открывается дверь.
— Тихо, тихо, не шевелитесь! Вам только что наложили швы!
Голос женский, не слишком молоденький — ей, пожалуй, где-то около сорока; разумеется — медсестра.
— На правой руке у вас был десятисантиметровый порез, довольно глубокий; на левом предплечье — множественные порезы, полученные вами, судя по всему, в тот самый момент, когда вы его ударили.
Ударила? Я кого-то ударила?
— А с бедром и вовсе почти порядок: рана совсем неглубокая, так что и беспокоиться не о чем. У вас даже шрамов не останется.
Неужели я смогла ударить его? В палату входит кто-то еще.
— Ну и напугали же вы нас!
Инспектор Гассен. Он устраивается где-то совсем рядом: я чувствую запах чего-то кожаного.
— Ну так что же все-таки произошло?
Он что — вообразил, что коль скоро я драться научилась, то и говорить уже могу? Однако инспектор тут же продолжает?
— Ваша Иветта упала в обморок, когда ей сообщили о происшедшем. Она возвращалась с покупками и вдруг увидела отъезжавшую от дома «скорую»… Теперь уже все в порядке — она здесь, ждет, когда ей разрешат повидаться с вами. А еще пришли ваши друзья — чета Фанстанов. А что касается расследования случившегося, то оно идет своим чередом. Эксперты из нашей лаборатории исследовали чуть ли не каждый сантиметр вашей гостиной. Результаты будут известны завтра. Этот тип говорил вам что-нибудь?
Можно сказать, что и говорил — да вот как объяснить?
Я приподнимаю руку.
— И сказал, чего он хочет?
Я опять приподнимаю руку.
— Он хотел… он пытался совершить над вами насилие как над женщиной?
