глупый. Софи слишком много знала. Она была в курсе истории с Бенуа.
В курсе чего? Я совсем уже растерялась и запуталась. Элен продолжает:
— Страшная болтунья, эта Софи. Закоренелая сплетница. Ну нельзя же было позволить ей таскаться по всей округе, направо и налево болтая вещи, очерняющие взятую мною на себя роль.
— Вдобавок проще всего было бы, если бы она покончила жизнь самоубийством, правда? — задорным тоном продолжает Элен.
— Не понимаю, — бормочет Гийом. — По-моему, я чего-то не понимаю… Послушайте, Элен, это же совершенно невозможно… Дети, Стефан, Софи, Поль — в общей сложности девять человек!
— Заткнись, дерьмо несчастное!
Жан Гийом тихо вскрикивает — наверное, она тоже ударила его тем же, чем меня — скорее всего, рукояткой пистолета. Я прекрасно могу представить себе, как она — небрежным жестом — выбивает ему часть зубов.
Звук чиркающей о коробок спички. Запах свечи. Что она делает? И как я могла позволить себе расстаться с ножом?! Кровь стекает мне на глаза — должно быть, ударив меня, она рассекла мне кожу на голове. Я не могу вытереть себе лицо, чувствую привкус крови на губах — металлический привкус крови; мне это противно, и вообще все происходящее бесконечно противно; я чувствую себя совершенно потерянной, запуганной до предела и скованной ужасом.
— Они не имели права отбирать у меня Макса.
Теперь еще и Макс. И кто же он такой, этот Макс?
— Я так любила его, — продолжает Элен, и в голосе у нее появляются уже явно мстительные нотки, — он был для меня всем. С его помощью я надеялась все исправить, забыть побои, страх, сменить страдание на любовь.
— И ты полагаешь, что зверски расправляясь с чужими детишками, успешно решала именно эту задачу — сменить страдание на любовь? — издевательски спрашивает Тони.
— Ну до чего же ты все-таки вульгарен! До сих пор не понимаю, что могло привлечь меня к такому существу, как ты — несчастному алкоголику, шизофренику, подонку. Что ты вообще понимаешь в любви? Мать никогда не заботилась о тебе, отец был почти бродягой… Что такое для тебя любовь, Тони? Больничная койка? Профессиональная улыбка вечно куда-то спешащей медсестры? Плошка горячего супа в холодную погоду? Ты изо всех сил цепляешься за свое существование в надежде, что в один прекрасный день все как-то устроится и наладится; но жить — означает страдать. Жить — это значит все время терпеть боль, бесконечную боль. Ты говоришь о том, что я убивала их, я же скажу иначе: я избавляла их от страданий, даровала им покой — сладостное отдохновение от холода этого мира. Как бы там ни было, я вовсе не требую от вас понимания. Мне плевать, понимают меня люди или нет. Я вольна делать все что хочу. И ваши дурацкие нормы нравственности и морали нисколько меня не касаются. Если бы они и в самом деле что-то значили, Макс был бы сейчас со мной… А с ним у меня все было бы иначе. Я смогла бы забыть насилие, горький вкус насилия, вкус страха во рту; однако этого не произошло, все обернулось совсем по- другому…
— Но кто такой этот Макс? — удивленно спрашивает Гийом.
— Ангел. Макс был ангелом. Ангелом-искупителем. Он умер для того, чтобы искупить страдания людей.
— Нечто вроде Христа, что ли? — продолжает допытываться Гийом; по-моему, он просто пытается заставить ее все время говорить, чтобы как-то оттянуть момент развязки.
— Ну, если вам доставляет удовольствие видеть все в подобном свете… — с заметной иронией в голосе произносит Элен. — Ладно, хватит о Максе, закроем эту тему. А теперь…
Она — словно в раздумье — на мгновение умолкает.
— А теперь? — хрипло повторяет за ней Гийом.
— Теперь мне пора уходить. Очень жаль, но вас, друзья мои дорогие, я не могу взять с собой.
В душе у меня всколыхнулась безумная надежда: она уходит? Она и в самом деле уходит?
— Но и оставить вас здесь вот так я тоже не могу… Однако не стоит расстраиваться: огонь дружбы соединит нас навеки.
Огонь дружбы? Спичка… Свеча… О, черт…
— Сейчас я возьму этот футляр — характер его содержимого наш Тони растолковал вам просто блистательно — и уйду. Ну вот; очень рада была знакомству с вами. Надеюсь, Элиза, мучиться вам предстоит очень сильно: я всегда ненавидела вас. Кстати, позвольте заметить, что прическа у вас совершенно ужасная.
Смешно. Она собирается всех нас тут сжечь живьем, и при этом не находит ничего лучше, чем сказать мне, что прическа у меня безобразная! Можно подумать, я сейчас заплачу от обиды!
— Никогда не понимала, что он в вас такого нашел.
Он? Что еще за «он»? Не собирается же она утверждать, будто…
— Наш дорогой и нежный Бенуа… Он решил во всем признаться вам сразу же после той поездки в Ирландию, но, увы, у него не хватило на это времени; так что последние мгновения его жизни достались- таки вам!
Признаться в чем? Не хочу больше ничего слышать. Бенуа не мог…
— Я стала его любовницей через несколько месяцев после того, как освободила душу Шарля-Эрика. Он хотел, чтобы я бросила Поля, и мы вместе куда-нибудь уехали. Но я не могла этого сделать: Рено вот-вот должно было исполниться восемь, он улыбался точно так же, как Макс, а волосы… они были такими мягкими, такими блестящими… Как вы понимаете, мне просто необходимо было им заняться… Поэтому я никак не могла уехать с Бенуа — несмотря на все его мольбы.
В душе у меня — полное смятение. Просто буря какая-то. Она убила Рено — убила сына своего мужа. Вдобавок Бенуа с ней… Бенуа обманывал меня, Бенуа мне лгал, Бенуа, мой Бенуа с этой…
— Не слушайте ее! Бенуа любил только вас, а от нее он не знал, как отделаться: вечно норовила присосаться к нему, точно пиявка, — небрежно бросает Тони.
— Заткнись!
Звук удара.
— Я просто счастлива оттого, что умереть вам предстоит вместе с Тони. Мне даже трудно понять, кого из вас я ненавижу больше — Тони с его лекциями или Элизу — само обаяние и очарование…
— Элен! Ты понимаешь хотя бы, что убила этих детей? Ни за что убила! Понимаешь, что они мертвы — их уже не воскресишь, теперь от них остались лишь жалкие кусочки ни на что уже не годной плоти, — четко, чуть ли не по слогам произносит Тони, — кусочки человеческих тел, способные лишь разлагаться и гнить!
— Ты огорчаешь меня, Тони, дорогой, очень огорчаешь: ты всегда так благоразумен… И ровным счетом ничего не понимаешь… (Тут в ее голосе начинают проскальзывать пронзительные нотки.) Ты вообще никогда ничего не понимал, они не умерли, слышишь, они просто обрели покой, они теперь со мной, во мне — навсегда, теперь они принадлежат только мне — мне, а не этому грязному, насквозь прогнившему миру!
— Они мертвы, Элен, понимаешь: мертвы, а мертвецы никому уже не могут принадлежать.
Элен переводит дыхание, и голос ее становится пугающе мягким.
— Бедняга Тони, боюсь, не поздоровится тебе сейчас.
Она подходит ближе, раздается звук удара, какой-то треск; Тони негромко и коротко вскрикивает, потом — еще раз.
— Тони, дорогой мой, полагаю, что я сломала тебе нос… Надеюсь, тебе не слишком трудно дышать? Хотя, как бы там ни было, у тебя скоро вовсе отпадет в этом необходимость.
Она смеется — да так, что более жуткого смеха мне никогда в жизни не приходилось слышать.
— А вы, Элиза, ничего не хотите сказать? Неужели и рта не раскроете даже в столь исторически важный момент?
