вдруг там кто-то умирает, он, может, их всех уже поубивал?
Его мать? Женский голос — стонет и причитает; но неужели никто так и не выглянет? Прямо у меня под дверью… пение сирен. Папа частенько рассказывал мне байку про пение сирен. Не хочу слушать, я… Но это же мой голос! Это я говорю под дверью, я, и я жалуюсь… не надо, чтобы другие это услышали.
Ну вот, это был магнитофон, я получила его назад; он, наверное, прослушал все записи; тут и очередная бумажка лежит…
Ты вдоволь повеселился, слушая, как я страдаю, урвал хороший кусок удовольствия, сидя там, в своей комнате, в одной из этих комнат, — стоило мне распахнуть все двери одну за другой, и я увидела бы, как ты сидишь в своей полосатой пижаме и пишешь, увидела бы твое мерзкое бледное лицо, твою настоящую улыбку, настоящие глаза — оттуда, из одной из комнат, твои безумные глаза глянули бы на меня; ты веселился, слушая мои плач, мой пьяный бред… Он словно изнасиловал меня — точно так же, как когда забрал мой дневник; так хочется убить его, страшно хочется убить.
Я очень рада, что магнитофон снова у меня. Становится легче, когда говоришь вслух, слышишь свой голос, свои мысли; совсем другое дело, — это вам не сидеть взаперти в собственной голове и воображать невесть что.
14. РЕШАЮЩИЙ УДАР
Дневник Джини
Валит снег. Тоннами. Небо низкое, серое, зловещее. Темнотища. Черкну пару слов — и вниз. Холодно. Спать хочется, голова болит, нервы взвинчены. Спала плохо, прыгала с боку на бок, — сколько же времени прошло с тех пор, как я могла спокойно спать? Слышу, Старушка уже ходит. Пора.
Дневник убийцы
Падает снег. Крупными хлопьями. Еще темно, но уже светает; холодно. Слышно, как завозилась Джини, и мама тоже, — спускаются в кухню. Сейчас оставлю Джини записочку:
«Доброе утро, Джини. Видела, какой снег валит? Прекрасный день для того, чтобы умереть! Словно небо ткет тебе свой снежный саван… Видишь, я делаю поэтические успехи. Ты любишь меня? Когда будешь в комиссариате, не забывай обо мне и моли Бога о том, чтобы тебя упрятали в тюрьму…
Пока».
Дневник Джини
8.45: собираюсь идти в комиссариат.
Мальчишки спустились вниз к восьми. Десять минут назад, вернувшись к себе, я нашла под дверью записочку. Значит, он преспокойно сунул ее туда, прежде чем пойти завтракать. Они жрали блины с вареньем и все вокруг заляпали — едят, как животные; можно подумать, они с голоду подыхают; с вымазанными красным вареньем ртами они смахивали на изголодавшихся людоедов — отвратительное зрелище. Особенно Кларк — как будто двое суток и крошки во рту не было: проглотил шесть блинов, отправился в сортир, а потом еще шесть навернул! Или у бешеных психов еще и аппетит ненормальный?
Не знаю почему, но я чувствовала что-то враждебное, хотелось убежать сломя голову — швырнуть посуду прямо на пол и спастись бегством.
Конечно, он думал обо мне, и я, конечно, это почувствовала; я ощущаю его ненависть, желание сотворить зло, причинить зло мне; чувствую, как он везде рыскает и подсматривает, как думает о таких вещах… Господи, сделай так, чтобы меня упрятали за решетку, — пусть до конца дней своих я буду сидеть в тюряге, только вызволи меня отсюда!
Мальчишки меня зовут: собрались уходить, доктор вывел машину из гаража — пора. Его послание я разорвала и бросила прямо в коридоре: плевать мне на все, в конце-то концов. Порядок — иду, иду!
Дневник убийцы
Мы отвезли Джини в деревню, к фараонам. Пока папа вел машину (медленно — из-за гололеда), я смотрел на Джини, она была очень бледной, — наверное, так и не оправилась после смерти малютки.
Она — как и все прочие мамки-няньки: на малышне у них свет клином сошелся. Убивай хоть полгорода, но не смей трогать невинного младенца с невидящими глазками и отвратительным слюнявым ртом.
Воистину люди ничегошеньки не понимают: уверен, что поймай они меня — за младенца мне пришлось бы ответить в большей мере, чем за все остальное, хотя это преступление — единственное, совершенное со скуки, из чистого принципа!
Папа выглядел мрачным. За всю дорогу и рта не раскрыл. А мы болтали о том о сем: о погоде, футбольном матче, об
Марк казался озабоченным, просматривал какие-то досье. Кларк показал нам фотографии своей команды, на которых он паясничает с мячом, — мы очень смеялись. Старк решил купить новый компьютер — поговорили о ценах и тому подобном; только папа и Джини молчали. Может, папа грустит оттого, что его подружка умерла?
Сейчас полдень. Я в ресторане самообслуживания, ем взбитую яичницу. Люблю бывать в городе. У здешней подавальщицы вульгарный вид: юбка слишком короткая, коленки грязные; она улыбается мне — рот у нее красный, жирный; девчонки вечно на мне виснут — такая скука. Я не смотрю на нее — пишу, напустив на себя сердитый вид.
В окно мне видно комиссариат. В час мы должны будем забрать Джини, если все закончится. Если нет — папа отвезет нас домой. Полчаса назад папа пошел в комиссариат узнать, как там дела.
Эта подавальщица действует мне на нервы, ж… этакая. Я сейчас склонен говорить грубости, хотя маме это и не нравится. Нужно следить за собой, на меня накатывают прямо-таки приступы грубости и злости, как если бы зубы резались — так и изгрыз бы все вокруг.
Подавальщица принесла сдачу, коснулась моей ноги — я быстро отстранился: не люблю, когда меня трогают. Не перестает пялиться на меня, — наверное, вообразила, что я сейчас начну приставать, потому что на ней обтягивающий пуловер… Дура несчастная, я не такой, как остальные! В упор не видит, что я не такой, как остальные, хочет, чтобы я показал ей, на что способен — вот чего она хочет. Нет, не сейчас, сейчас слишком опасно, нужно выждать, чуть-чуть выждать: когда Джини будет мертва, все станет проще. Тем более что у них есть Эндрю. Когда они казнят его, будет лучше, спокойнее.
Только что Джини с папой вышли из комиссариата, направляются к машине — пойду к ним.
Дневник Джини
Подумать только: он сунул мне это в карман пальто, значит, сидел рядом со мной? В машине я была между Марком и Джеком, а потом шла между Старком и Кларком — они тоже вполне могли сделать это: у пальто карманы большие…
Кроме того, мне скоро предъявят обвинение в непреднамеренном убийстве.
Я сунула им в нос свои фальшивые документы. Но думаю, они быстренько разберутся что к чему. Нужно линять отсюда. Лейтенант был очень расстроен, сказал, что он на моей стороне, но его начальник уверен, что виновата я. Поскольку все это они считают несчастным случаем, то пока не сажают меня, собираются снова всех допросить — как знать… ведь пьяны были все. Он рекомендовал мне какого-то адвоката, городского. Будто какой-то болтун адвокатишка способен вытащить меня из этой истории!
Значит, он был в ресторане самообслуживания. Ресторан стоит на площади, справа. Джек пришел слева, а три минуты спустя оттуда же явился Кларк, ровно в час дня. А потом с другой стороны площади показался Старк с кассетником в кармане и наушниками на голове, и — откуда-то сзади — прибежал Марк с портфелем в руке. Никто из них не пришел со стороны ресторана, — должно быть, прежде чем присоединиться к нам, он сделал крюк.
В машине Джек говорил об учебе, лекции у него закончились в 12.30, значит, он не мог быть в полдень в ресторане.
Старк ходил по магазинам. Потом был на катке — взял билет на 11.30. Это я запомнила потому, что он сказал, что билет у него был на двухчасовое катание, — оставалось неиспользованное время, очень глупо, что нельзя брать билет на меньшее время… Но я не видела ни билета, ни времени окончания, на нем указанного.
Марк до последней минуты сидел с клиентом. Проверить никак невозможно. Доктор был в комиссариате,
