была занята жадным поглощением пиши, причем даже не пыталась это скрывать.
– Почему ты решила, что я притворяюсь больной? У меня действительно болит живот. Причем настолько сильно, что я не могу убирать комнаты. И между прочим, твоя мама разрешила мне сегодня остаться дома.
Должно быть, уборщица говорила с набитым ртом, и мне иногда было трудно разобрать слова, которые она произносила, но я решила не обращать на это внимание и решительно сказала:
– Чтобы в половине второго вы появились в «Ирисе»!
– Извини, но это невозможно.
– Вы поняли? В половине второго! Не позднее!
– Отстань, пожалуйста!
– Если вы не придете, я все расскажу матери. Я вас уже один раз предупреждала! Вы потеряете деньги не только за этот пропущенный день, но и за всю оставшуюся жизнь.
Гудение пылесоса возобновилась. А на другом конце провода воцарилось молчание. Я боялась, что уборщица скажет, что если я хочу ее разоблачить, то на здоровье. А она тогда откроет тайну моих встреч с каким-то мужчиной. Надеюсь, она еще не знала, каким странным человеком считают в городе моего любовника.
«Все в порядке, все в порядке, – повторяла я про себя. – Поскольку все письма я сожгла, улик не осталось. А то, что сделала уборщица, является преступлением. Я знаю, где она хранит украденную шкатулку. А если заставить ее раздеться, то можно будет обнаружить еще и мою комбинацию».
Чтобы нанести решающий удар, я сказала в молчащую трубку:
– Надеюсь, вы понимаете, что вам грозит, если вы не придете через полчаса?
День выдался утомительный и заполненный работой. Я не успела даже пообедать. Мне нужно было вымести песок с ковров во всех комнатах, а мать только раздраженно кричала на меня. Не успевала я закончить уборку, как прибывали очередные постояльцы. Звонили разные люди: из страховой компании; из общества по предоставлению внаем декоративных растений; из туристических агентств; преподаватель из школы танцев; клиенты, отменяющие свои заказы; клиенты, бронирующие места; заблудившиеся постояльцы… Вдобавок еще постояльцы жаловались, что все туалеты на третьем этаже засорились и в отеле стоит ужасная вонь. Они требовали немедленно их прочистить, как будто это так просто сделать. Меня осаждали недовольные клиенты, которые не могли попасть к себе в номер. И при этом все выливали на меня накопившееся раздражение, словно это я была виновата и в том, что по номерам разливается дурной запах, и в том, что кто-то порезал о скалу ногу. Причиной засорения канализации оказались застрявшие в унитазе трусики женщины из 301-го номера. В этом номере жила супружеская пара, которая утром требовала кофе-эспрессо. Трусики были неприличной формы, совершенно в стиле этой женщины. Смытые грязной водой, они сбились в комок и застряли где-то в глубине унитаза.
Время приближалось к половине второго. Наверное, переводчик уже отплыл с острова? Наверное, он уже поднялся на катер? Небось, опять он в своей накрахмаленной рубашке, с туго затянутым галстуком, который он носит всегда, даже в такую страшную жару. Я не сводила глаз с часов. Извиняясь перед гостями, думала только о переводчике.
Уборщица так и не пришла. Каждый раз, слыша у служебного входа какой-то шум, я выглядывала во двор. Но это просто возились бездомные кошки.
– Ах! Как я проголодалась! Больше не могу! Приготовь нам что-нибудь, – сказала мать.
Я прошла во внутреннюю комнату и разогрела карри из банки. Но едва начала есть, стоя у входной двери, прибыли очередные клиенты. Пока я ходила к стойке регистрации, а потом поднималась показать комнаты, мой карри совершенно остыл.
Минутная стрелка часов перешла за половину второго. Уборщица так и не появилась. Может, она хочет за что-то проучить меня? Даже если бы я прямо сейчас побежала, то все равно к назначенному времени не успеть. Я с трудом запихивала в горло остатки остывшего карри.
– Ты разве не видишь, что скатерти на столах грязные? Если их прямо сейчас постирать и развесить, то к завтрашнему утру они высохнут.
Набив живот, мама не успокоилась. Она хлопнула дверью и поднялась на третий этаж посмотреть, что там происходит.
Я взялась за скатерти. Погрузила их в отбеливатель, чтобы отошли пятна от масла, конфитюра и апельсинового сока. Потом накрахмалила и отжала скатерти в стиральной машине. Когда я развешивала их в узком дворе, там кишмя кишели комары. Три скатерти я повесила на верхнюю перекладину и четыре на нижнюю, следя за тем, чтобы они не перекосились, а потом, с промежутками в двадцать сантиметров, закрепила их прищепками. Тридцать или десять сантиметров не годятся.
Я и сама не понимала, почему не бросила эти скатерти и не полетела на встречу с переводчиком, почему я должна так дрожать перед матерью? Мне была невыносима сама мысль о том, что мы с ним не встретимся или что мать все узнает. Воздух вокруг меня становился все более разреженным, и я почувствовала, что уже не могу дышать. Но вот если бы уборщица сейчас пришла, этого было бы вполне достаточно для того, чтобы я почувствовала себя хорошо.
Мне было больно смотреть на часы. Стрелки безжалостно показали сначала два, а потом три часа. Моя ненависть к уборщице все возрастала.
На самой чистой скатерти вырисовался силуэт переводчика. Он стоял на площади перед юношей, играющим на аккордеоне под лучами палящего солнца. Монетки блестели в футляре аккордеона. Отдыхающие не обращали никакого внимания на грустную мелодию. Переводчик был единственным, кого захватывала эта музыка.
Время от времени он посматривал на часы. Слегка наклонив голову, прищуривался, пытаясь рассмотреть, не бегу ли я по берегу моря. Хотя улицы были заполнены народом, единственный силуэт, который он не мог там увидеть, был мой. Переводчик попеременно посматривал то на наручные часы, то на цветочные. Словно бы его часы могли остановиться. В голове у него крутились разные мысли: «Может быть, Мари перепутала день? Может, не получила мое письмо?» Переводчик вновь и вновь прислушивался к звукам аккордеона.
Я изо всех сил растягивала скатерти, чтобы убрать с них морщины. Мне не хватало мужества посмотреть на часы. Несомненно, переводчик уже устал от ожидания и вернулся на остров. Я желала только одного – чтобы он не подумал, будто я его разлюбила. Я присела на корточки перед рамой для сушки белья.
Со вчерашнего дня моя печаль все нарастала. И каждый раз, когда у меня в памяти всплывала его фигура, вместо радости влюбленности на меня навалилась грусть.
Интересно, сколько времени я просидела неподвижно? С кухни донесся голос матери. Шум расставляемой посуды, грохот передвигаемых стульев, звук шагов, чей-то приглушенный смех. Это была уборщица: она наконец пришла.
Я вытерла лицо висевшей передо мной скатертью и побежала в кухню.
– И как вы себя чувствуете?
– Я полдня ничего не ела и теперь чувствую себя лучше.
– Не перенапрягайтесь!
– Я решила все-таки прийти посмотреть, как идут дела.
– Как я рада, что вы мне поможете, сегодня такая суматоха.
Разговаривая с матерью, уборщица завязывала поясок своего передника. Мы только один раз встретились глазами, когда я подстерегла ее у входа в кухню. Уборщица дала понять, что сдержала свое обещание, и мне не оставалось ничего другого, как простить ее.
– Мама, я постирала скатерти. Теперь, когда меня подменит тетя, могу я ненадолго сходить к зубному? Не упускать же такой случай, – выпалила я на одном дыхании и, даже не взглянув на уборщицу, выскочила на улицу.
Глава седьмая
