похоже, ее корни уходили намного глубже. Вначале я считала, что это как-то связано с тем, что случилось в отеле, но ведь с той поры прошло уже много времени. У меня возникло такое чувство, что мой спутник просто боится того, что от малейшего его слова или взгляда находящаяся перед ним девушка рассыплется на тысячу кусков.
Мне было любопытно: чего можно бояться в его возрасте? Переводчик смахнул травинку, лежавшую на скамейке, и осторожно переставил свои скрещенные ноги, чтобы не потревожить присевшую рядом бабочку-капустницу. Руки у него были в пятнах. Узел плотно затянутого галстука наполовину скрывался в складках шеи. Лицо самое обыкновенное, но вот уши впечатляли. Они были похожи на остров, и это была моя любимая часть его тела, которую я обожала рассматривать.
– У вас совсем никого нет? – спросила я.
– Совсем, – ответил он.
Да уж, переводчик не производил впечатления человека, у которого имеется семейный очаг. Трудно было даже представить, что он вырос в семейной атмосфере, что у него когда-то были родители. Еще труднее мне было вообразить себе его дом на острове. У меня создавалось впечатление, что он внезапно появился на площадке отеля, выскочив из какого-то отдаленного места, неподвластный течению времени.
– Я однажды женился, когда мне было тридцать пять, но через три года смерть нас разлучила. С той поры я и поселился на острове.
Солнце поднималось все выше, и жара усиливалась. Мимо нас прошла парочка. Звук их шагов по гравию сначала приблизился, потом удалился. Интересно, кем они нас посчитали? Дедушкой и внучкой? Учителем и ученицей? А и правда: кто мы друг другу? Что нас связывает с этим человеком?
С моря дул непрекращающийся бриз, такой сильный, что мне приходилось постоянно придерживать край юбки. Тут и там вздымались, а потом исчезали гребни волн.
– Если вам жарко, можете снять галстук, – предложила я.
– Не стоит, мне и так хорошо.
Мы молча смотрели на море. Но оно уже не было таким тяжелым, как прежде. Казалось, что оно превратилось в легкий, окутывающий нас парус.
Шум волн, разбивающихся о мыс, доносился до наших ног. Высоко в небе кричали чайки. Сквозь пелену паруса всякий шум казался мне очень далеким. Дыхание этого человека представлялось мне каким- то особым, имеющим тайное значение звуком.
– Ну что же, мне, пожалуй, пора.
– Спасибо за сегодняшнюю встречу, – сказал переводчик.
Может быть, из-за того, что час на этот раз был более поздний, чем на прошлой неделе, но в зале ожидания оказалось не так многолюдно. По радио звучали объявления, приглашающие пассажиров на борт судна.
– Может быть, ты захочешь подать мне еще один знак?
– Конечно.
Он улыбнулся. И прежде чем удалиться, легким движением слегка вскинутых глаз послал мне прощальный привет.
– Я тебе действительно благодарен.
Он протянул ко мне руку. Кончиками пальцев прикоснулся к моей щеке. Я напряглась, у меня перехватило дыхание. Этот жест не был мне неприятен, просто сердце вдруг так заколотилось, что я почувствовала боль в груди.
Не зная, как ответить на подобное проявление чувств, я опустила голову. Его пальцы потеребили мое ухо, после чего погладили волосы.
– Какая красивая прическа, – пробормотал переводчик.
Его пальцы дрожали. Я находилась совсем рядом с ним, и он всего лишь коснулся моих волос, но вид у него был ошарашенный.
Я стояла с опущенной головой, не в силах пошевелиться. Я не могла успокоиться при мысли, что в волосах еще сохраняется запах масла из камелий. А вдруг ему, в отличие от меня, этот запах неприятен?
Заходящее солнце освещало понтонный мост. Выполняя обещание, я махала ему рукой из-за стекла зала ожидания. Я больше не казалась себе смешной. Мне вдруг подумалось, что в тот момент я совершаю нечто самое важное из всего, что могу сделать. Подойдя к трапу, ведущему на судно, он обернулся. Я не различала выражения его лица, поскольку лучи заходящего солнца были слишком сильными, но я не сомневалась, что он меня видит. Переводчик поднял правую руку и помахал мне на прощание.
После того как судно отплыло, я провела рукой по волосам в том месте, где он их коснулся.
Они были еще слегка растрепанными, когда на следующее утро мать завязывала их узлом.
– Да, она была очень любезна: предложила мне чай и кучу пирожных. Пирожные с кремом, кекс с фруктами, шербет. Все спрашивала, что мне угодно. А ведь там сплошные заморские сласти, о которых я не имею ни малейшего представления. Эта женщина живет в роскошном загородном особняке. В нем не меньше пяти комнат, и, похоже, она живет там совсем одна. И все время без устали меня благодарила. Мне впервые в жизни выражали такую признательность. И все только за то, что я помогла этой женщине добраться до больницы. Она, наверное, чувствует себя очень одиноко. Достала старые альбомы, показывала мне свои сборники рисунков, ставила пластинки, чтобы меня развлечь. Я несколько раз говорила ей, что мне нужно домой, но она всякий раз меня удерживала, вот почему я и припозднилась. Прости меня, мама…
Чем больше веришь в свою ложь, тем легче обманывать. Я совершенно не испытывала чувства вины. К тому же было забавно наблюдать, как первая ложь все больше разрастается. Всякий раз, рассказывая о пирожных и загородной резиденции, которой я и в глаза не видела, я в глубине души думала о переводчике. Я вспоминала его потертый галстук и бабочку-капустницу, порхающую у его ног.
– В самом деле?
Моя мать не проявляла особого интереса, но не забывала добавить:
– И она тебе ничего не дала с собой? Ну и ну! Могла бы!
Я была убеждена, что мама что-то подозревает, и поспешно добавляла:
– Я так много съела, что больше уже не могу. Сегодня я не буду ужинать.
Я стремилась как можно скорее оказаться одна. Я мечтала, запершись в конторке, оживить в своем сердце все, что произошло за этот день. Скоро моей ежедневной заботой стало ожидание почтальона, который приходил в одиннадцать утра. Переводчик писал на конвертах имя вымышленной богатой старушки. Если бы моя мать стала задавать вопросы, я сказала бы, что переписываюсь с пожилой дамой. Но, к счастью, в одиннадцать утра мать всегда была далеко от конторки. Почтальоном служил очень милый юноша, который доставлял почту до самой стойки. Иногда мы перебрасывались несколькими словами о том, сколько времени занимает его работа, или о том, как идут дела в отеле.
Я не протягивала руку к оставленному на конторке пакету с письмами до тех пор, пока велосипед почтальона не исчезал в конце улицы. Мне казалось обидным с такой легкостью вскрывать письмо от переводчика. По крайней мере, я не боялась сразу узнать, что писем сегодня нет.
Мне было знакомо это чувство нетерпеливого ожидания. Так я ждала когда-то возвращения отца. Вечер за вечером я молилась, чтобы он вернулся не в доску пьяным. Лежа в постели, прислушивалась к малейшему шуму. По ночам моим уделом было ожидание, хотя чаще всего, устав от него, я засыпала. А на заре просыпалась от воплей родителей и знала, что мои молитвы были услышаны.
Но однажды мой отец не вернулся. Вечером следующего дня мы все еще не знали, что с ним случилось. Я поругалась с матерью, потому что ей не нравилось, что я то и дело выбегаю на улицу, чтобы первой увидеть папу, когда он появится в конце улицы.
Наконец поздно ночью нам доставили его труп. Распухшее лицо было вздутым, покрытым запекшейся кровью, словно это был кто-то совершенно чужой. С этого момента мне уже больше нечего было ждать.
В письмах не содержалось ничего важного. Размышления о ходе времени, продвижении его работы, состоянии Марии, воспоминания о том дне, когда мы вдвоем гуляли по мысу, забота о моем здоровье. Все это было написано его особым стилем – пропитанным нежностью, почти величественным.
