Тамара задумалась.
— По-моему, Щетинникова. — Она напрягла память. — Да, Нина Ивановна. А вот по какому поводу и когда — забыла.
— А ей откуда известно, не знаете?
— Наверно, жила в этом доме, — предположила она, — или была знакома с Волонтиром.
Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом.
— Простите, — извинился он, — это наши внутренние дела. Вам, вероятно, неизвестно, кто жил в этом доме во время оккупации?
Ну откуда ей знать? Нет, конечно. И вообще, при чем здесь оккупация?
Следующий вопрос тоже показался ей праздным.
— Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, — сказал следователь. — Не заметили, когда она перегорела?
Час от часу не легче! При чем тут лампочка?
— Я их часто меняю, — пожала она плечами. — Знаете, какое качество…
— Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? — Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. — Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую…
— Да, лампа горела, — вспомнила Тамара.
— Прошло три часа, — продолжал следователь. — Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. Темно было в прихожей?
— Темно. Еще пришлось зажечь спичку.
— Получается, что лампа перегорела в период вашего отсутствия?
— Получается так.
— А кто зажигал спички — отец или Игорь?
— Игорь.
— Любопытно… Он всегда носит с собой спички или коробок случайно оказался у него под рукой?
Ну вот и до спичек добрались!
— Даже не знаю. Он вообще-то некурящий.
— Вы не просили его вкрутить новую лампочку?
— Просила.
— И что он вам сказал?
— Не помню. Кажется, сказал, что вкрутит завтра.
— После ссоры, когда ушел ваш отец, Игорь снова выходил. К Георгию Васильевичу. Как же он пробирался в темноте через прихожую?
— Не знаю…
Вечером восемнадцатого января ей в самом деле было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, кинулась на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать…
— На следующий день утром вы провожали мужа на работу? — настойчиво допытывался следователь.
— Нет, утром меня разбудил ваш звонок.
— И больше вы его не видели?
— Не видела.
Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.
В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.
Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.
«Пора», — подумала она и встала с чемодана.
ТИХОЙВАНОВ
Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники — группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, — слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:
— Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.
— Что, новоселье? — подмигнул Егоров. — Не забудь пригласить. — И дружески подтолкнул в спину: — Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу…
Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать — переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца — следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.
Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной…
А дело было так.
Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, — он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды — с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.
Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.
Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.
Дверь открыл Георгий.
— Вы? — спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.
— Поговорить надо. — Федор Константинович продолжал стоять у порога.
— О чем это? — глухо спросил Георгий.
— Предупредить хочу… Ты вот что: не можешь не пить — пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.
— Что-то не пойму я, о чем ты?
— О зяте своем, об Игоре… Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?
Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами
