«Тоже, нашел о чем вспоминать!» — обозлился Красильников и замедлил шаг, будто это могло помочь избавиться от страшной картины, так некстати нарисованной воображением.
— Не останавливаться! — мгновенно отреагировал сопровождающий.
Игорь полуобернулся. Обращенное к прапорщику лицо выражало крайнюю степень покорности.
— Пойми, друг, воздухом подышать хочется…
— Отставить разговоры! — обрезал прапорщик, но скрип снега за спиной стал раздаваться чуть реже.
Пусть маленькая, а победа. При других обстоятельствах она бы порадовала Красильникова, только не теперь. Сейчас голова была занята другим.
Чтобы унять резь от бьющего прямо в глаза солнца, он перевел взгляд на стены каменного колодца.
Окна, окна, окна — бесконечная череда окон. Справа, слева, впереди, сзади…
Странное дело, на протяжении всего месяца, здесь, в тюрьме, ему с огромным трудом удавалось сосредоточиться на главном, обдумать создавшееся положение. То школу вспомнит, сокурсников по университету, то вдруг черви эти привиделись. Ну разве не чушь?! С чего, например, ему о жене, о Тамарке, беспокоиться, если сто лет как с ней все решено и крест поставлен? Так нет, вставала перед глазами чуть ли не каждый вечер. Будто наяву видел. Гнал от себя — она возвращалась. Жалость откуда-то взялась: как она там, что делает, есть ли деньги на расходы? Дальше — больше. Размяк, раскис душой, дошел до того, что раньше было просто невозможным, немыслимым, — в порыве раскаяния, мучимый укорами совести, признался: «А ведь погубил я ее жизнь, искалечил. Виноват и перед Тамарой, и перед дочкой». Вроде полегчало. Повеселел даже, попросил свидания с женой, хотя знал, что откажут, — не положено. Да и неизвестно, пришла бы она или тоже крест поставила после случившегося? На этом и споткнулся, обозлился снова: не больно нужно, пусть строит из себя несчастную, обиженную, обманутую — пусть! Все глупости. Стоит только выпутаться из этой истории, и все станет на свои места. Исчезнут сомнения и колебания. Все пойдет своим чередом. Лишь бы выкарабкаться. Сейчас важнее этого ничего нет…
…Скрипит снег под ногами, плывут мимо окна камер…
Краем глаза Красильников уловил чуть заметное движение, которым один из заключенных, убиравших снег во дворе, передал другому окурок. Тот косанул на конвоира и, убедившись, что все сошло гладко, спрятал бычок в рукав телогрейки…
«Тоже мне, конспираторы, — раздраженно подумал он. — И что они в этом находят?»
На память пришел давний случай, когда он тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя — не сомневался, что мать обо всем догадается. Видно, страх у него врожденный, раз нечего вспомнить, кроме такого рода переживаний…
А ведь мать он любил! Одинокая, в те годы молодая еще женщина, все свободные вечера она проводила в клубе медицинских работников, где истово упражняла свои голосовые связки в хоровом кружке. Время от времени выступала в концертах художественной самодеятельности, а однажды ее даже показывали по местному телевидению. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко — она работала медсестрой в поликлинике, — домой чаще всего она возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, но все валилось у нее из рук. Он с детства запомнил ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты лучше было не попадаться ей под руку — могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, больно выкрутить ухо, а то и ударить по голове. Вряд ли кто-то еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая, чуть склонная к полноте женщина. И все же Игорь любил ее…
Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние, спросила строго:
— Ты курил?
Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову.
Мать взяла с буфета тонкую дамскую папиросу, нервно, ломая спички, прикурила и стремительно пошла вдоль стен. Потом приблизилась к нему. Остановилась.
— Откуда у тебя деньги?
Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.
— Я не покупал, — промямлил он чуть слышно. — Ребята угостили.
— Угостили?! А это что?! — Порывистым движением она выхватила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила ему в лицо. — Что это, я спрашиваю?!
Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру.
— Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя эти деньги?!
Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. От того, что зрачков не было видно — они прятались между густо подведенными веками, — ему стало не по себе.
— Я… я продал фотоаппарат… Он все равно не работал. — Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. — Ты же сама хотела его выбросить…
Он ждал удара, но удара не последовало, мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.
— Господи, — низким, вызвавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она, — как ты похож на своего отца…
Ладонь была маленькой и очень холодной. Ему захотелось отбросить руку, увернуться, отбежать в сторону, но он пересилил себя, сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами новенькие трешки — законно принадлежавшую ему добычу. Ну да, он собирал деньги, что тут плохого? Ведь не он же их придумал, эти красивые, разноцветные бумажки, за которые купишь все, что душе угодно.
— Я не буду больше… — готовясь расплакаться, сказал он.
Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы и процедила:
— Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой — берегись! Ты меня понял?
— Понял, — чуть шевеля губами, прошептал он.
— Все, разговор окончен…
«А как же деньги?» — хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами халата, уже вышла из комнаты. В воздухе стоял сладковатый запах дыма. Он дождался, когда из-за двери послышались мощные аккорды, которые она извлекала из их старенького пианино, и, поминутно оглядываясь на дверь, стал быстро собирать с ковра хрустящие трешки.
Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит…
СКАРГИН
Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения — признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.
Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.
Месяц назад в числе прочих была версия, что Красильников совершил преступление вследствие случайного стечения обстоятельств — так называемое неосторожное убийство. «Значит, — думал я, — не исключено, что мы имеем дело не с расчетливым преступником, а просто с попавшим в беду человеком».
