Стаббса к заросшему паутиной стеклу. Оба, согнувшись, уставились в залу, притаившись, словно два гигантских паука в ожидании добычи.
Они стояли не двигаясь, не решаясь говорить даже шепотом. Они прекрасно понимали, какой опасности подвергаются, если их застанут здесь за подслушиванием, сознавали, что они могут поплатиться за это жизнью или по меньшей мере подвергнуться жестокому наказанию на месте, а потом попадут в опалу, ибо будут опозорены. То, на что они решились, – не шуточное дело, не детская игра в прятки, но дерзкая и опасная затея: шпионаж, который угрожал не только личной свободе, но и жизни многих людей из самых знатных семей графства.
Скэрти отлично понимал все это, и, если бы его не толкала бешеная ревность – самая жестокая из страстей, с которой не всегда может совладать человек, – он, может быть, и не решился бы поставить себя в такое положение. Его политические убеждения никогда не склонили бы его к такому неосторожному поступку. Как ни был он привержен королю, он не способен был из преданности к нему шпионить за собранием заговорщиков, – его толкнуло на это гораздо более сильное чувство; а в том, что эти люди замышляют заговор, Скэрти нисколько не сомневался.
Решившись на такое опасное дело, он не просто положился на случай. Искусный стратег, каким он и был в самом деле, он произвел тщательную рекогносцировку, прежде чем начать действовать. Его помощник, Уэлфорд, побуждаемый таким же чувством, снабдил его всеми сведениями, которые ему были нужны. Благодаря знакомству со стариком сторожем, который присматривал за домом до того времени, как его занял Голтспер, Уэлфорд хорошо знал дом на Каменной Балке; ему были известны все входы и выходы, люки и потайные двери, каждый уголок и лесенка от подвала до чердака. Уэлфорд уверил шпионов, что в комнату, куда он тайно провел их, никогда никто не заглядывает, что стеклянную дверь, соединяющую ее с большим залом, нельзя открыть не взломав. Замок ее давно заржавел, и вся она приколочена гвоздями к стоякам и притолокам.
Можно было не опасаться, что их увидят, так как все стекла заросли паутиной. А уж что до того, чтобы их не услышали, так это зависело только от них самих.
Все остальное было нетрудно устроить. В толпе незнакомых гостей, приехавших ночью, даже если бы в доме был постоянный штат слуг, вряд ли можно было отличить приглашенных от непрошеных; тем более этого можно было не бояться в тех исключительных обстоятельствах, которые хорошо оценили Скэрти и его товарищ.
Ни Дэнси, ни Гарт, по-видимому, не знали в лицо никого из них. И хотя Ориоли также никогда не видел их, Уэлфорд больше опасался чутья индейца, чем наблюдательности своих товарищей.
До сих пор, однако, ему удалось их обойти. Скэрти начал с того, что осторожно удалил паутину и протер небольшой кусочек стекла, величиной примерно с монету, через который можно было ясно видеть.
Приложив глаз к стеклу, капитан увидел обширное помещение и людей, которые там находились.
А слушать ему ничто не мешало. Даже обыкновенный разговор был хорошо слышен через стекло; если же кто-нибудь говорил громче, чем остальные, то можно было разобрать каждое слово.
С первого же момента своих наблюдений Скэрти обнаружил, что ему приходится шпионить за весьма изысканным обществом. Среди собравшихся не было ни одного, кто хоть сколько-нибудь походил бы на простого поселянина.
Он скоро уловил общий тон разговоров и убедился в правильности своих предположений: это было совещание заговорщиков. Так про себя назвал его капитан-роялист, хотя справедливей было бы назвать его совещанием патриотов и, быть может, самых благородных, когда-либо собиравшихся на земле.
Трое или четверо из выступавших пользовались, очевидно, большим авторитетом у собравшихся, и, когда тот или другой из них брал слово, в зале воцарялось почтительное молчание.
Скэрти не знал лично ни одного из этих выдающихся людей. Но когда с места поднялся высокий человек с благородным лицом и все сразу умолкли, устремив на него восхищенные взоры, полные беспредельной преданности, вряд ли презренному королевскому шпиону могло прийти в голову, что он слушает самого бескорыстного патриота, когда-либо жившего в Англии, славного чилтернского героя – Джона Гемпдена.
Для него также осталось неизвестным, что следующий оратор, человек в зрелых летах, выступавший с большим красноречием, был будущий обвинитель Страффорда, мужественный патриот, который отправил на плаху этого подлого ренегата.
Не узнал Скэрти и в юном, но серьезном ораторе, горячо защищавшем религию диссидентов ( Диссиденты (от латинского dissideo – не соглашаюсь, расхожусь) – в данном случае: противники господствовавшей в Англии епископальной англиканской церкви.), самоотверженного дворянина, сэра Генри Вена; ни того, кто мгновенно находил ответ каждому оппоненту и весело острил по всякому поводу и у кого под его напускным дендизмом билось сердце, преданное свободе Англии, – сердце Гарри Мартена из Беркса.
Скэрти из своего укрытия видел всех этих благородных, героических людей, но не узнавал их. Они не интересовали его, и он не обращал внимания на то, что они делали или говорили. Его глаза и уши жаждали увидеть и услышать лишь одного человека, который еще не показывался, – хозяина дома, того, кто созвал этих гостей; его одного хотел видеть и слышать Скэрти.
Хотя королевский шпион уже вполне убедился, что все происходящее может служить достаточным доказательством вины Голтспера, он все же хотел услышать хотя бы одно слово, которое могло бы наверняка привести его к осуждению.
Он не отчаивался. Можно ли было ожидать, что Генри Голтспер не выступит на таком собрании! Хотя все считали его человеком дела, а отнюдь не оратором, многие ждали его выступления и с таким жадным интересом, который больше свидетельствует об истинном одобрении, чем самые бурные рукоплескания. Будучи хозяином дома, он до сих пор скромно предоставлял слово другим, пока не почувствовал, что пришла и его очередь выступить.
Пим в своем выступлении, длившемся более часа, привел собранию целый список обид, от которых стонал народ, – оно послужило своего рода конспектом для той знаменитой речи, которая впоследствии вошла в обвинительный акт Страффорда. Это выступление усилило решимость собравшихся бороться всеми силами против притеснений тирании, и многие из присутствующих дворян заявили о своей готовности пойти на какой угодно риск, пожертвовать всем состоянием или даже своей жизнью, но не подчиняться более незаконным вымогательствам короля.
Тут встал Голтспер и, выступив вперед, сказал:
– Долго ли мы будем говорить загадками? Я скажу прямо: мне надоело выступать с претензиями и делать вид, будто мы недовольны слугами короля, тогда как нашему настоящему врагу не предъявляется никаких обвинений. Не Страффорд, не Лод, не Финч ( Финч Джон (1584 – 1660) – судья, лорд хранитель печати, спикер палаты общин при Карле I, ревностный защитник абсолютизма.), не Мэйнуэринг ( Мэйнуэринг Роджер (1590 – 1653) – епископ собора Святого Давида, капеллан Карла I; провозглашал, что те, кто отказывается платить введенный королем налог, будут осуждены на Страшном суде.), не Уиндбэнк ( Уиндбэнк Фрэнсис ( 1582 – 1646) – государственный секретарь при Карле I. После победы революции бежал во Францию.) угнетатели народа. Они лишь орудие в руках тирана. Уничтожьте их – и завтра же на их место найдутся другие, такие же угодливые и бездушные! К чему же тогда все наши протесты и обвинения? Гидру деспотизма можно сокрушить, только отрубив ей голову. Ядовитое дерево зла нельзя уничтожить, обрубая то там, то здесь одну ветку. Его можно обезвредить, только вырвав с корнем! Некоторые из присутствующих здесь джентльменов думают, по-видимому, что если мы окружим короля добрыми советниками, то сможем заставить его править справедливо. Но добрые советники под влиянием развращенного монарха могут очень скоро измениться, и тогда все придется начинать сначала. Посмотрите на Страффорда! Если бы десять лет назад мы собрались так, как сегодня, Томас Уэнтворт был бы с нами, первым нашим советчиком. Видите губительное действие королевской милости! И так будет всегда, пока люди, сотворив себе кумира, называют его королем и, падая перед ним ниц, поклоняются ему! Что касается меня, я не люблю говорить обиняками. Я знаю только одного преступника, заслуживающего наших обвинений, и это не советник, не секретарь, не епископ, но господин всех троих. И я думаю, джентльмены, сейчас вопрос не в том, хороший или плохой король будет править нами, а в том, допустим ли мы, чтобы нами правил король.
– Правильно! – воскликнул Генри Мартен, и его возглас был подхвачен другими молодыми дворянами;
