Быть может, Генри Голтспер был склонен считать это вероятным потому, что в лучшую пору его жизни, в расцвете молодости и счастья, ему пришлось на горьком опыте изведать женское коварство.
– Ведь не может этого быть! – повторял он, в сотый раз возвращаясь к мучившим его сомнениям. – Она должна знать, что я здесь. Не может не знать! И хоть бы раз поинтересовалась, прислала записку... Наверно, и в инквизиторской темнице я не чувствовал бы себя таким покинутым. Может быть, им запретили общаться со мной? Хотелось бы думать, что это так. Ведь нельзя же сразу прервать дружбу, начавшуюся так сердечно? Почему же они все сразу вдруг отвернулись от меня? Ах, чего только не делали и не сделают люди, лишь бы избежать нависшей над ними опасности! Может быть, они все отреклись от меня, и она также отказалась от человека, знакомство с которым может навлечь на нее подозрения? Может быть, вот сейчас, по ту сторону этих толстых стен, идет веселье и они все принимают в нем участие – и семья и гости? Может быть, она-то и веселится больше всех? Ее новый избранник сидит рядом с ней и нашептывает ей на ухо нежные слова, завлекая ее своими лукавыми речами, на которые он такой мастер. А она улыбается, слушая его? О!
Он невольно застонал, потрясенный этой картиной, созданной ревнивым воображением.
Но это было только воображение. Если бы его глаза могли в эту минуту проникнуть сквозь толстые стены, он убедился бы, как несправедливы и безосновательны его упреки и подозрения. Он увидел бы, что Марион Уэд страдает не меньше, чем он, и по той же причине.
Она была одна в своей спальне. И хотя она уже давно сидела там затворившись, постель ее все еще оставалась несмятой. Шелковое покрывало не было откинуто, и по всему было видно, что Марион и не собирается ложиться.
Прошлую ночь она также провела без сна, в тревоге за своего возлюбленного. Но ее тогда не терзали сомнения в его верности. Под утро, успокоившись, она заснула так крепко, что не слыхала, как мимо ее окна проехал целый конный отряд – тридцать закованных в сталь кирасиров, бряцающих оружием. Марион проснулась, когда было уже совсем светло; ее разбудил шум, от которого нельзя было не проснуться; рев трубы, звонкое ржание лошадей, громкая команда врывались в комнату, как будто к дому приближалась конница. Марион вскочила с постели, а за ней Лора.
Она, дрожа, остановилась посреди комнаты, не решаясь подойти к окну. Но Марион недолго колебалась. Предчувствие недоброго, снова охватившее ее, не позволяло ей оставаться в неведении; схватив шарф, попавшийся ей под руку, она набросила его на плечи и быстро скользнула к окну.
Глазам ее представилось ужасное зрелище. Под самым окном, по аллее, идущей мимо дома, медленно двигался эскадрон кирасиров; на правом фланге капитан Скэрти, на левом – его субалтерн Стаббс; посреди на черном, как смоль, коне ехал всадник, выделявшийся своей благородной внешностью, но связанный по рукам и ногам.
Марион сразу узнала Генри Голтспера, но ее помертвевший взгляд был прикован не к его лицу, а к пучку увядших красных цветов, свисавших с полей его шляпы.
Марион внезапно отшатнулась от окна и без чувств упала на пол.
Неудивительно, что после такого удара Марион теперь было не до сна, и она не собиралась ложиться.
Наоборот, она намеревалась выйти из дому; на ней был темный бархатный плащ, совершенно скрывавший ее фигуру, а на голове капюшон, низко надвинутый на лоб, так что почти не видно было ни лица, ни чудесных золотых волос.
Лицо Марион, если бы его сейчас можно было разглядеть, показалось бы бледнее обычного; глаза у нее распухли и ещё не совсем высохли от слез. Одна только Лора видела эти слезы и знала, почему плакала Марион. Она целый день просидела с ней в ее комнате, но вечером Марион попросила ее идти к себе, сказав, что ей хочется побыть одной. Хотя Лора была посвящена во все тайны кузины, на этот раз Марион утаила от нее то, что собиралась сделать.
Весь день перед ее глазами стояло страшное зрелище, которое она видела утром. Человек, которого она любила со всем пылом первой чистой любви, перед которым она преклонялась, – этот человек в руках жестокого и мстительного врага! Его везли, как преступника, связанного, под стражей; он перед всеми опозорен. Нет, разве это может опозорить благородного патриота! Но жизнь его теперь в опасности...
Не это вызвало жгучие слезы на глаза Марион, не это заставило ее без чувств упасть на землю. И слезы и обморок вызваны были не состраданием к узнику Генри Голтсперу, а горечью обманутой любви, отравленной ревностью. Причиной всему были цветы, которые Марион увидела на шляпе Черного Всадника.
Подумать только, он носит их – и даже в такую минуту! В минуту бедствия, как будто для того, чтобы показать, как они для него священны!
От этой мысли Марион и лишилась чувств.
Она скоро пришла в себя, но мир в ее душе был нарушен. Весь день она провела в мучительном волнении. Горькие мысли сменялись одна другой. Любовь, ревность, сочувствие, негодование боролись в ее душе.
Но вот наступила ночь, и злоба и ревность отступили, благородные чувства одержали верх. Любовь и сострадание победили! То, что задумала совершить Марион, свидетельствовало не только о силе ее любви, но и об ее благородной самоотверженности.
Если бы Голтспер увидел ее сейчас и если бы он догадался о том, что она задумала, как стыдно ему стало бы за те обвинения и упреки, которым он, в горьком отчаянии, позволил сорваться со своих уст!
Глава 43
ПОСЕЩЕНИЕ УЗНИКА
Может показаться странным, что у двух совершенно разных людей возникла одновременно одна и та же мысль. Но сведущие психологи не удивились бы такому совпадению. Одинаковые обстоятельства приводят к одинаковым результатам как в умственном, так и в вещественном мире. Подобное совпадение мы видим на примере Марион Уэд и Элизабет Дэнси, когда знатная леди и бедная простолюдинка воодушевились одной и той же мыслью.
Они любили одного и того же человека – Генри Голтспера, томившегося в тюрьме, и обе думали, как бы его освободить; если что и могло бы показаться странным, так это то, что план, придуманный ими, в точности совпадал.
Бархатный плащ с капюшоном, в который, выходя из дому, закуталась Марион Уэд, служил той же цели, что и грубый плащ дочери лесника.
Обе, руководясь одним и тем же побуждением, выбрали для осуществления своего смелого замысла самое безопасное время – полночь.
Это был не случайный выбор. Днем они разузнали все, что касалось узника. Верная служанка Марион, давняя знакомая Уайтерса, сообщила ей, что он будет в карауле у тюрьмы от двенадцати до двух часов ночи. Кроме того, она рассказала ей, каков этот Уайтерс, что он собой представляет, и Марион из ее рассказа убедилась, что его нетрудно подкупить.
Час, выбранный обеими, имел еще то преимущество, что все обитатели усадьбы в это время обычно уже спали и, следовательно, было меньше риска попасться с этим небезопасным делом.
Дочь лесника опередила Марион Уэд на каких-нибудь десять минут, и это было чистой случайностью.
Бет Дэнси уже вошла в калитку, когда Марион Уэд тихонько выскользнула из комнаты и, пройдя по темному коридору, стала осторожно спускаться по парадной лестнице.
Голтспер в своей темнице услышал, как башенные часы медленно и гулко прозвонили двенадцать ударов – полночь!
– Хотел бы я, чтобы это был полдень! – промолвил он, когда они отзвонили. – Если правда, что я слышал сегодня утром, то завтра в это время я буду уже далеко отсюда. Итак, меня ждет Тауэр. А потом – увы! – может быть, плаха! Что мне страшиться этого слова? Не лучше ли смотреть правде в лицо? Я знаю, мстительность этой низкой женщины, преследовавшей меня всю жизнь за то, что я не ответил на ее чувства, не удовлетворится ничем, кроме моей головы. Я узнаю ее руку в этом постскриптуме в королевской депеше; во всяком случае, если он и написан не ею, – она продиктовала его... Поскорей бы уж настал час отъезда! Даже в стенах Тауэра мне будет не так тяжко, как здесь, когда по одну сторону – ад, а по другую – рай. Я могу только мечтать о рае, в котором существует Марион. Как я люблю ее! И она так близко от меня,
