потом сидел с своими и шил сапоги. Не знаю, долбит ли моя капля, а невольно капля всё падает. Нынче думал: родись духом одна из наших женщин --Соня или Таня, что бы это была за сила. Это вспыхнул бы огонь, к[оторый] теплился. -- Решил на гулянье, что главная причина моего дурного: невоздержание -- пищи, плотское, куренье.
[23 мая/4 июня.] Встал поздно, бодро. Проситель Щекинской мужик, очевидно, только выпросить что- нибудь и учитель буржуазно-глупый -- боится, что у него авторский талант, а он зароет его. Мягко, но ясно сказал ему, чтобы он бросил. Сажусь писать. Ничего не вышло. Пошел ходить, как шальной, с Чепыж. Оттуда в Засеку. Много думал о жене. Пало любить, а не сердиться, надо ее заставить любить себя. Так и сделаю. Почти не курил. Вечер ездил с Машей и шил сапоги весело.
[24 мая/5 июня.] Рано. Голова болит. И не пытался писать. Покосил. Пошел на пчельник. День прелестный. В такие дни сидят по городам и невольные мученики в крепостях. Отравляет. Нынче Телятинская баба. Сама пята. Мужа М[ировой] С[удья]
посадил на 8 месяцев. Читал Августина. Есть хорошее. Chercher la vie dans la region de la mort [Искать жизнь в области смерти.] Ездил верхом. Хорошо. Всё живое. Говорил за чаем для Тан[и] дочери. Кажется, она слушает. Правда, я мягче, ближе к любви с женою. Курил больше.
[25 мая/6 июня.] Раньше. Покосил. Просители. Опять бабы досаженных мужьев. 4 -- таких. Две Телятинские за воровство, две Щскинские за сопротивление власти. Ходил с девочками, собирали цветы. После обеда -тоска. Пошли было на Козловку. Мум ушел от Маши. Она, бедная, расплакалась. Вечером немного ожил. Не мог быть любовен, как хотел. Очень я плох. Письма от Озмидова -- нужда. Он не свободен. И от переводчицы. Да, забыл -- утром пошел было, вернулся и писал.
[26 мая/7 июня.] Я ужасно плох. Две крайности -- порывы духа и власть плоти. Миша Кузм[инский] какой неиспорченный еще мальчик. И его будут искусственно портить во имя:? Ходил по Заказу. Мучительная борьба. И я не владею собой. Ищу причин: табак, невоздержание, отсутствие работы воображения. Всё пустяки. Причина одна -- отсутствие любимой и любящей жены. Началось с той поры, 14 лет, как лопнула струна, и я сознал свое одиночество. Это всё не резон. Надо найти жену в ней же. И должно, и можно, и я найду. Господи, помоги мне.
Ездил верхом в Ясенки. Разговор с Таней д(очерью) хороший.
[27 мая/8 июня.] Раньше. Читаю Августина. Ходил по шоссе. Вдруг совершенно спокоен. Много думал о том, что учение искупления Павла, Августина, Лютера, Редстока -- сознание своей слабости и отсутствие борьбы -- имеет великое значение. Борьба, надежда на свои силы, ослабляет силы. Не мучить себя, не натягивать струны и тем не ослаблять ее. А кормить себя пищей жизни. То же самое, что искупление. Очень интересно узнать -будет ли меня теперь также мучить искушение с тех пор, как я не буду бороться с ним.
Два дня хорошо. После обода поехали навстречу Кузмин(скому). У них ненависть. Потом я пошел один на Козловку к мальчикам. Чудная ночь. Мне так было ясно, что жизнь наша есть исполнение возложенного на нас долга. И все сделано для того, чтобы исполнение это б[ыло] радостно. Всё залито радостью. Страдания, потерн, смерть -- всё ото добро. Страданья производят счастье и радость, как труд, отдых, боль, сознание здоровья, смерть близких -сознание долга, потому что это одно утешение. Своя смерть -- успокоение. -Но обратного нельзя сказать; отдых не производит усталости, здоровье боли, сознание долга -- смерти. Все радость, как только сознание долга. Жизнь человека, известная нам -- волна, одетая вся блеском и радостью.
Кузмин[ский] тяжел. Очень мертв. Дети, И[лья] и Ле[ля] приехали -полны жизни и соблазнов, против которых я почти ничего не могу.
[28 мая/9 июня.] Рано. Нездоровится, желчь, дурно спал, и все-таки хорошо. Неужели это так и пойдет? Кузм[инские] ссорятся. Я ей говорил. Милой няне говорил. Покосил. Перечел свою статью -- хорошо может быть. Вчера письмо от Урусова-- очень хорошее. Прекрасно его сомнение о словах. Поднялось было тщеславие о печатании своей книги и, слава Богу, пало. Только бы быть в исполнении своей обязанности. Как бы был счастлив.
Написал кучу, писал Толстой, Армфельд, Озмидову, Урусову, Бахметеву. Пытаюсь быть ясен и счастлив, но очень, очень тяжело. Всё, что я делаю, дурно, и я страдаю от этого дурного ужасно. Точно я один не сумашедший живу в доме сумашедших, управляемом сумашедшими.
[29 мая/11июня.] Рано. Всё нездоровится. Читаю, даже не пытаюсь писать. Кошу. После обеда пошел с девочками гулять к Бибикову. Там дети увязались за нами. Очень весело с детьми. Ужасно то, что все зло -- роскошь, разврат жизни, в к[оторых] я живу, я сам сделал. И сам испорчен и не могу поправиться. Могу сказать, что поправляюсь, но так медленно. Не могу бросить куренье, не могу найти обращенья с женой, такого, чтобы не оскорблять ее и не потакать ей. Ищу. Стараюсь. Приехал Сережа. Тоже нехорош я с ним. Точно так ж[е], как с женой. Они не видят и не знают моих страданий.
[30 мая/11июня.] Рано. Всё так же нездоровится. Читал роман Вендрих. Новые требования жизни прекрасно описаны. Жить не для себя, а для других, для идеи. Прекрасно. Косил. Слаб. Просители. Судятся. Надо прямо отсылать таких. Вчера славные два золоторотца. Я накормил их. И как б[ыло] хорошо!
Отчуждение с женою всё растет. И она не видит и не хочет видеть. Поеду в Телятинки по долу посаженных в острог. Ездил в Телятинки и Ясенки, письмо Урусову. Два старика: кривой староста и печник. Оба мохом обрастают. -- Дома попытки разговора -- бесполезные. -
[31 мая/12 июня.] Рано. Не помню. Знаю, что не работал. Кажется, просмотрел написанное. Дальше не могу идти. А доволен. И очень сильно и 'к делу' дальнейшее. -- Ничего не помню. Только дурного не было. Ездил к мировому. Его сын юрист. -- Зачем сажают в острог? -- 'Для нравственного исправления', а сам смеется. А отец сажает. Он разрешил выпустить. Дома играют в винт. Неприятно. Вечером она говорит: голова свежа. Я счел себя обязанным говорить. Сказал, и всё тот же бессмысленный, тупой отпор. Не спал всю ночь.
[1/13 июня.] Встал всё-таки рано. Косить не нужно было, и потому пошел в Тулу за товаром. Нагнал меня старик, 70 лет, из Кутьмы. Он прошел уже 30 в[ерст]. Шли вместе. Было очень хорошо. В Туле закупил товар и вернулся домой бодро, но через силу. У нас Головин. Затеялся разговор о венгерских танцах и голодном Жарове старике, к[оторого] не кормят, п[отому] ч[то] хлеба нет. Таня восстала -- жалко театра. Сережа тоже. 'Нельзя, мол, ничего помочь'. Замолчал, боюсь, неубежденный. Заснул крепко.
[2/14 июня.] ....Я читал, косил, сходил к Павлу, написал письмо Озмидову и повез на почту. Целый день ленив. Второй день начал не есть мясо. -- Сережа ездил на молодой лошади. Пошли навстречу. Головенские мужики поздно идут с работы. Как завидно им за своих ребят. Я уж отживаю, а они делают склад жизни. У Kingsley прекрасно философское объяснение 'сына' -идея человека -- праведного для себя, для Бога. А чтобы быть таким праведным, надо быть обруганным, измученным, повешенным, презираемым всеми и всё-таки праведным. К Христу это неверно, п[отому] ч[то] у него были ученики, было признание его от людей. Неправильно и то, что 'сын' вполне выражен Христом. Он выражается вечно и выразится только во всем человечестве. -
Ушел от несносного сиденья за чаем и ложусь спать.
[3/15 июня.] Рано. Ночь не спал и отвратительно. Попытался писать. Пошел на суд. Заведение для порчи народа. И очень испорчен. Расчесывают болячки -- вот суд. Молчал. Баба, жена убитого -- бедная, добрая. Обед. Она нехорошо кричала. Больно, что не знаю, что надо делать. Молчал. Пошел к Резуновым, читал Евангелие. Дома чай и беседа с Сережей и Кузминским -хорошо. Сережа говорит: тщетно делать. Кузм[инский] гов[орит]: скептицизм.
[4/16 июня.] Поздно. Esprit de l'escalier[Задним умом крепок]. Думал о вчерашнем разговоре, и как раз утром Кузм[инский] и Сер[ежа] одни сошлись со мной за кофе. Я сказал Саше, что скептицизм ведет к несчастью, если человек живет в разладе с своими идеалами: чем дальше он пойдет по этому пути, тем тяжелее ему будет. И для него надо желать, чтобы жизнь его б[ыла] хуже. Чем хуже, тем лучше. Он согласился. Сереже я сказал, что всем надо везти тяжесть, и все его рассуждения, как и многих других, -- отвиливания: 'повезу, когда другие'. 'Повезу, когда оно тронется'. 'Оно само пойдет'. Только бы не везти. Тогда он сказал: я не вижу, чтоб кто-нибудь вез. И про меня, что я не везу. Я только говорю. Это оскорбило больно меня. Такой же, как мать, злой и не чувствующий. Очень больно было. Хотелось сейчас уйти. Но всё это слабость. Не для людей, а для Бога. Делай, как знаешь, для себя, а не для того, чтобы доказать. Но ужасно больно. Разумеется, я виноват, если мне больно. Борюсь, тушу поднявшийся огонь, но чувствую, что это сильно погнуло весы. И в самом деле, на что я им нужен? На что все мои мученья? И как бы ни были
